Линор Горалик: Подсекай, Петруша

потому что над небом звёздочка восходила.

Но они всё лежали, к бочку бочок:

зайчик бодрствовал, крепко спал волчок,

и над сном его звёздочка восходила, –

и во сне его мучила, изводила, –

и во сне к себе уводила:

шёл волчок пешком, зайчик спал верхом

и во сне обо всём говорил с волчком:

"Се, — говорил он, — и адских нор глубина

рядом с тобой не пугает меня.

И на что мне Его дары,

когда здесь, в норе,

я лежу меж твоих ушей?

И на что мне заботиться о душе?

Меж твоих зубов нет бессмертней моей души".

Так они лежали, и их короны лежали,

и они прядали ушами, надеялись и не дышали,

никуда не шли, ничего не несли, никого не провозглашали

и мечтали, чтоб время не проходило,

чтобы ничего не происходило, –

но над небом звёздочка восходила.

Но проклятая звёздочка восходила.

Он нисходит, а тот как раз выходить, и они встречаются у реки, –

многоногой, влачащей по мутным волнам барсетки, сумочки и тюки,

изливающейся из первого к Рождественке, к Воскресенке,

из последнего — в мёртвые чёрные тупики.

Им обоим пора бы уже начать — а они молчат

и глядят друг другу через плечо.

А вокруг всё течёт себе и течёт, никто их не замечает, –

только дежурный у эскалатора что-то чует,

нервничает, когтями оглаживает рычаг.

Это пятница, восемь вечера, жар подземный, измученные тела,

а они читают в глазах друг друга о своих заплечных, говорящих: "Я за тобой пришла", –

и бледнеют, склоняют увенчанные чела, –

и не оборачиваются.

Потолок не сворачивается.

Лампы не чернеют, не источают чад.

И тогда дежурный у эскалатора переступает копытами, медленно вдавливает рычаг.

Эскалаторы замедляют ход.

Предстоящие выходу падают на чело.

Над Москвой остаётся ночь, всё черным-черно.

Эти двое невидящими глазами глядят вперёд, –

и Христос безмолвствует,

и Орфей поёт:

"Нет, у смерти нет для меня ничего.

Нет, у смерти нет для меня ничего."

Видеть, как сгорбленный у фонтана монетку из-под воды,

или уставшая говорит собаке "Поди, поди",

или стоять у «Макдоналдса», плакать о ерунде,

а чумазый встал и глядит, ничего не просит.

Так готовишь себя в свидетели на Его суде,

а потом не спросят.

Вот и сердце вроде во двор пропустить пивка,

а глядишь — замирает, падает, начинает биться,

увидав, как нелюбящая нелюбимой куклу издалека –

а идти — нейдёт, и смеётся.

А снег всё идёт, падает,

идёт, падает.

И мы в нём идём и падаем,

идём и падаем.

А шар всё встряхивают и встряхивают,

встряхивают и встряхивают.