Алексей Лозина-Лозинский: Противоречия: Собрание стихотворений

Брата положили на носилки и в автомобиле перевезли к нам на квартиру на Рижский пр. д. 52.

На панихидах было множество знакомых и друзей его. Похороны состоялись 8-го (21) ноября в Петрограде на Митрофаньевском кладбище. Там после отпевания его опустили в землю на дорожке «Орла». Наш отец поставил на могиле памятник-крест, на котором были вырезаны слова Джордано Бруно, взятые покойным братом, как эпиграф к сборнику его стихов «Тротуар». Вот они: «Измените смерть мою – в жизнь, мои кипарисы – в лавры, и ад мой – в небо. Осените меня бессмертием, сотворите из меня пола, оденьте меня блеском, когда я буду петь о смерти, кипарисах и аде».

Несомненно, что все стихи брата носят отпечаток его индивидуальных переживаний и полны автобиографических черт, понятных тем, кто близко знал его жизнь. Даже в самые абстрактные, казалось бы, формы и мысли он вносил оттенок своего «я», рассудочной и вместе с тем изысканной, тонкой, страдающей души. Все явления жизни, даже внешние, всё проходило через призму его собственного миропонимания и принимало в его глазах тот поэтический оттенок, который так характерен для всех его произведений. Читая его, я узнаю людей, обстановку, обстоятельства, но всё это какое-то по-своему им изложенное, освещенное и понятое. И природу, и людей, и события, и даже лица он наделял какими-то ему одному зримыми свойствами и чертами, улавливал в них оттенки того общего очертания мира, которыми была переполнена его мысль, его «проводник мой, мой ум раздраженный», как он писал в одном из своих стихотворений. Берслей, Верлэн, Бодлер, А. Франс и другие трагически-изысканные художники, Бергсон в философии, были постоянными спутниками его мысли, особенно в последние годы. Предоставляя критикам и историкам литературы разбор его произведений, я только хочу указать на то, как именно этот уклад мысли и мистически-реального, я бы сказал, направления сказывается на всякой строке, выходившей из-под его пера. Конечно, в чисто политических статьях и памфлетах (он помещал их до 1916 г. в разных журналах) его идеи носят несколько иной характер, но везде в них прежде всего чувствуется «поэт», каким он был от рождения, всегда и всюду. Алексей Константинович обладал отличной памятью и легко цитировал огромные цитаты, очень любил пересыпать свою речь меткими словами, особенно когда, повторяю, по приезде из Италии хорошо овладел итальянским языком. Кроме того, он свободно говорил по-французски и по-немецки. С детства любил шахматы и играл недурно. В личных отношениях он был всеми любим, даже людьми совершенно других взглядов и общественного положения, привлекая всех своей исключительной разносторонностью, благородством, приветливостью, простотой и обаянием, прямо непередаваемым. Кроме того, он так шел навстречу всякому душевному горю, так страстно и энергично всегда о ком-либо хлопотал. Что же касается до материальной помощи людям, то он отдавал первому, на его взгляд, нуждающемуся всё, что мог, и часто оставался без копейки.

Всё, что я пишу о нем, может показаться братским панегириком, но я знаю, что все, кто когда-либо, даже мало встречались с ним, подтвердят справедливость моих слов, вспоминая о том необыкновенном обаянии, которое как-то умел вносить в жизнь мой покойный брат. Я, конечно, далеко не исчерпал всего, что можно было бы о нем рассказать, но повторяю, что это только беглые записки, без нужных для биографии материалов, и я позволяю себе отдать их будущему составителю его биографии как заметки о нем человека, с которым брат мой прожил неразлучно и дружно всю жизнь. Пусть те, кому дорога его память, дополнят эти строки, освещая те стороны жизни покойного поэта, которые им ближе памятны. Не теряю надежды и я заняться его архивом, большей частью сданным нами в Пушкинский Дом Всесоюзной Академии Наук в Ленинграде, и перепиской брата, могущей пополнить эти далеко не исчерпывающие о нем воспоминания.

В заключение хочется добавить несколько слов о том, как его рассказ «Меланхолия» имеет как бы особенное отношение к его кончине. В рассказе описана смерть эмигранта в Неаполе, найденного в мансарде мертвым, сидящим за своим письменным столом. Трудно просто вообразить, до чего картина смерти брата верно, я сказал бы, почти пророчески точно изображена в этом рассказе, перенесенном в нашу русскую обстановку. Начиная от суетливого любопытства и волнения в громадном доме и на лестнице, которые мы застали, приехав на Песочную ул., и кончая позой умершего у стола и тем огромным, глубоким покоем, который лежал на лице брата, всё было так близко и почти фотографически похоже на рассказ, который он писал за год до смерти. Только был не сверкающий юг и солнце Италии, а холодный, морозный, малоснежный в том году вечер, перед нами не отживший долгую жизнь странник, а полный еще сил, молодой и талантливый, так много еще могший дать и пережить поэт.