Дмитрий Веденяпин - Трава и дым

Ворох дел моих, как белая сажа,
Пух и прах, седой дымок от карбида,
Промелькнет как бы фрагментом пейзажа,
Отраженным в стеклах заднего вида.

Суть не в минусе и даже не в плюсе,
И не в том, что все могло быть иначе.
«Раби Зуся, был ли ты раби Зусей?» —
Спросит Бог, и раби Зуся заплачет.

Я падаю, как падают во сне —
Стеклянный гул, железная дорога —
В темно-зеленом воздухе к луне,
У входа в лес разбившейся на много

Седых, как лунь, молочных лун, седым,
Нанизанным на столбики тумана
Июльским днем — как будто слишком рано
Зажгли фонарь, и свет похож на дым

И луноликих ангелов, когда
Они плывут вдоль рельс в режиме чуда —
Откуда ты важнее, чем куда,
Пока куда важнее, чем откуда —

Белея на границе темноты;
Вагоны делят пустоту на слоги:
Ты-то-во-что ты был влюблен в дороге,
Ты-там-где-те кого не предал ты.

Изменить жизнь!.. Не вообще — это
Дьявол, — только свою.
Если путь — свет, на краю света
Он подобен копью.

Нужно просто войти (приз — вскипевшие слезы)
В эту солнечную полосу.
Правда — если слова шелестят, как стрекозы
Над дорожкой в лесу.

Если свет — тьма, в перевернутой дали,
У других берегов
Все не так — но и там крутят сальто-мортале
Тени наших шагов.

Два фрагмента: «Широк человек, я бы сузил»
И — игра стоит свеч.
Если правда — разрыв, а сомнение — узел,
Значит, луч — это меч.

Встреча за закрытыми глазами
С чем-то, что из рук
Вон, шурша и хлопая, как знамя,
Падает на луг.

То ли память, то ли вечер, то ли
Невечерний свет
Меркнет перед тем, что поневоле
Значит этот бред.

Знаменосец знаменует страсть
Даже мертвый, сшибленный, как кегля;
Знамя мнется и струится, медля
Сдуться и упасть.

Не вздыхать бы, рея, в тишине
Знамени над лицами слепыми,
Если бы не собственное имя
На его усталом полотне.

Площадь перед дворцом (в городе Китеже) —
Пусть пионеров — все-таки тьма мигала
Снегом, когда из трамвая (номер забыл уже)
Мы вылезали у сводчатого портала.

Мы вылезали и попадали в шахматный
Вечер зимы, просто идущий мимо,
Вместо и после субтропиков Вишакхапатнама
В сказке про гроб на колесиках в сердце Нарыма.

В сердце Нарыма, в черном квадрате, в белом
Царстве зимы, страшно сказать, в безгрешной
Смертной любви все перепачкано мелом,
Каждая дверь — и король растерялся, конечно.

И король растерялся, и все растерялось: дом,
Citizen Rosebud — детские санки;
В раковине зимы глухо, как в танке;
В черном квадрате (Малевич тут ни при чем)

Белый квадрат — фрейлина, где принцесса? —
Ночь, перламутр и вата мечутся врозь.
В озере Светлояр световая завеса.
Старое кончилось, новое не началось.

В траве, в костре июня, у торца
Шестнадцатиэтажного дворца,
Споткнувшись о натянутое время,
В зеленом круглом мире, где пришлось-
Приходится-придется, глядя сквозь
Танцующую солнечную темень
Туда, где только музыка, без слов,
И мелкий дождь, как стрелки без часов,
Среди стволов стрекочет наудачу
(В душе у грибника то вскрик, то всхлип:
Нет, гриб — нет, лист — нет, гриб — нет, лист — нет, гриб),
За полчаса до выезда на дачу —
Все собрано, но ты еще в Москве —
Над мальчиком — что тот грибник — к траве
Склонившимся над смятой пачкой «Dunhill»
И собственным беспамятством, в аду,
В Москве и в опечатанном саду
Стоит стихотворение, как ангел.