Виктор Боченков - По голгофским русским пригоркам. Статьи о писателях

Ложная методология повела в тупик и Соловьёва, и Аксакова. А это не второстепенные публицисты, тот и другой. Ошибкой было заданное идеологическое устремление обличить одних, обелить других.

Чтобы понять русское православие, трагическое разделение единого народа, церковную трагедию XVII столетия, необходим надёжный компас. Без него нельзя ориентироваться в русском океане, невозможно его измерить. Я повторю слова о необходимости параллельного, сопоставительного, изучения русской церковной истории, ново- и старообрядческой. Всё это наше.

Мне вспоминаются слова одного второстепенного героя из «Жизни Клима Самгина», Безбедова: «И не воспитывайте меня анархистом, – анархизм воспитывается именно бессилием власти, да-с! Только гимназисты верят, что воспитывают – идеи. Чепуха! Церковь две тысячи лет внушает: “возлюбите друг друга”, “да единомыслием исповемы” – как там она поёт? Чёрта два – единомыслие, когда у меня дом – в один этаж, а у соседа – в три! »

А ведь он прав.

Меня однажды спросили: какие перспективы у старообрядчества? Я не знаю. А какие «перспективы» у христианства вообще, играет ли оно в обществе, в конфликте бедных и богатых, какую-то роль?..

Перспективы у того, кто сгладит эти социальные противоречия. Кто поставит себе целью преодоление человеческого небратства. И, как хотите, эта задача, её решение, лежит в том числе через преодоление материального неравенства. Чтобы вступить в общину, первые христиане продавали земли и клали вырученные деньги к ногам апостолов. Вспомним историю из пятой главы «Деяний» об Анании и Сапфире, утаивших часть имущества для себя. Они внезапно умерли. Их поступок толкуется как грех лжи по отношению к Богу. Иоанн Златоуст добавляет к нему сребролюбие и «принятие сатанинских желаний», увеличивая тем самым его тяжесть втрое. Но почему-то понятие это, небратство, небратолюбие, всегда куда-то ускользает из церковного лексикона. Пока церковь служит кесарю, а кесарь – своим «друзьям», не Богу и не России, а «суете своей», никаких перспектив у неё нет.

– Ну ладно. Братство. Да. Об этой абстрактной идее можно рассуждать очень долго и пространно. А что сейчас-то делать, вот прямо здесь и сейчас?

Я тоже задаю себе этот вопрос.

Есть одно дело, которое по силам всякому.

Повествуя о своих мытарствах и ссылках, Владимир Короленко написал рассказ «Яшка». В коридорах очередной тюрьмы герой видит на дверях несколько табличек с надписью «умалишённый». Ему отводят камеру по соседству с одним таким безумцем. Как только в коридоре слышатся шаги надзирателя, а тем более начальства повыше, он начинает стучать. Рассказчик знакомится со своим странным соседом по имени Яшка. Старообрядцем он прямо не назван, «он был сектант, приверженец “старого прав-закону”». В неволе он оказался не за веру, не за отказ креститься щепотью, а за неуплату земских повинностей. Он считал, что платить земству всё равно что воздавать антихристу, подчиняться надлежит только государю, больше никому. «С шестьдесят первого года, – поясняет Короленко, – мир резко раскололся на два начала: одно государственное, другое – гражданское, земское. Первое Яшка признавал, второе отрицал всецело без всяких уступок. Над первым он водрузил осьмиконечный крест и приурочил его к истинному прав-закону. Второе назвал царством грядущего антихриста». В его взглядах на устроение власти на земле всё спутано, но остаётся одна непреложная истина и мерило – царь, святость монархического начала.

Однако дело в другом. Яшка одержим особым служением – обличать неправедных начальников, чиновников, «антихристовых слуг», как он их называет, от обычного надзирателя до губернатора, и способ один – стучать в тюремную дверь. Он видит в своём стуке особую миссию и торжество над «беззаконниками». И вроде бы нет в нём никакого смысла, в этом грохоте. Но для Яшки есть. «Не подвержен я антихристу». «За великого государя стою…» За олицетворенную в монархической идее высшую правду… Яшка при этом даже и не знает, как этого государя по имени зовут. Важнее, что он есть, что существует это сакральное начало на земле. Для рассказчика он не безумец, он подвижник. В конечном счёте его увозят из острога в дом сумасшедших, но при появлении тюремного начальства другие заключенные начинают точно так же колотить в двери…

Подобное свидетельствование о неправде, которое в рассказе «делегируется» странному «сектанту», и есть, по-моему, одна из задач церкви в земных делах. Яшка потому и берёт и, главное, справляется со своей миссией, что поставлен вне церковно-этатических отношений. Пустозерский колокол, подвешенный на памятном поклонном кресте на стыке вертикальных и горизонтальных его перекладин, над символическим срубом из нескольких коротких брёвен, должен звонить в обличение творящихся на земле беззаконий. И не только он один.