Владимир Гусев: Искусство прозы

Одновременно в русской литературе всегда был силен порыв к высокой авторской интонации — к личностному, авторскому стилю, стилистике. Тут дело не в дворянстве, а в том стремлении к тайной гармонии, высоте личности, которые в русской литературе были первичны. Раздвоение все же извечно воспринимается у нас как беда, а не как достижение. Высокая гармония личности светит как идеал. Здесь секрет сожженного тома у Гоголя. Он — И он! — хотел того, но не вышло. Здесь-то «и» уместно: Гоголь — это русская литература, и сам знает это. Что Пушкину — гармония Авторской интонации! — давалось само собой, Гоголю виделось как недостижимое — и «достигнуто» им не было: у него была другая планида. Вот Достоевский умел и этак и так (Макар Девушкин и Иван Карамазов), но закончил тоже речью о Пушкине как недостижимом идеале.

Линия высокого, гармонического авторского стиля, за которым стоит порыв к Свету и душевной, духовной гармонии как таковым, идет в нашей литературе-прозе от Карамзина к Пушкину и Марлинскому, к Лермонтову, к Тургеневу, к Фету как прозаику, к Толстому, Чехову, Бунину, к Набокову в тех или иных его ипостасях. К Юрию Казакову и некоторым из современных писателей.

Это, конечно, не только лишь «сказ иль не сказ»; даже на уровне конкретной стилистики это и многое иное.

Наш большой стиль, например, с сочувственной улыбкой относится к жаргонам и диалектам («майер» у Тургенева, «замолаживать» у Толстого), но требует меры; хотя каждый опытный прозаик знает, что не всякое слово должно быть понятным в историческом романе, в романе с диалектами и жаргоном: оно может уводить в глубину, создавать атмосферу, как слово «урундук», значение которого ныне никто не знает, но которое является знаком и символом определенной атмосферы жизни и стиля; но — мера и при этом есть мера; он любит музыку стиля, напев этих русских прилагательных, и заранее не послушал и Паустовского, который сказал, что три подряд эпитета в прозе может поставить лишь гений; он может поставить и восемь, правда, эти и были гении — кто их ставил; но и тут — мера: благородство и интуиция; он сплошь и рядом не заостряет сюжет, но в самой неторопливости есть сила движения тайного. Это лишь примеры.

Отходя порой в XX веке на второй план, она, эта линия, так сказать, никогда не суетилась и не прекращалась ни на мгновение.

Ибо это наша традиция: одна из глубинных.

Век кончается — она светит, жива.

Но прогнозы — не наше дело.