Владимир Каминер - Невозмутимые родители живут дольше. Как не сойти с ума, воспитывая подростка

Мой сын пришел домой сердитым. Битых два часа класс мучили интерпретацией моего рассказа.

— Мальчикам твой рассказ не нравится, — сказал он. — Они любят читать Мураками или Терри Пратчетта. У этих легко найти ключевое предложение, суть повествования ясна. Ну а ты? Ты можешь мне объяснить, с чего бы это девочка выпрыгивает из лужи? Мальчики поручили мне спросить у тебя, какую мысль ты хотел донести этим рассказом и вообще есть ли в нем какая-то мысль?

Вопрос застал меня врасплох. Полночи я раздумывал над мыслью этого и вообще всех своих рассказов. Признаюсь — она мне тоже недоступна. Виноваты в том Адам и Ева. После того как они позавтракали под древом познания, человек больше не может толком различать добро и зло, смысл и бессмысленность. После того грехопадения добра в чистом виде на свете больше не существует. Хорошее и плохое перемешались между собой. Пока Адам и Ева не вкусили плода с древа познания, они жили в мире, где все было четко определено. Раньше Бог давал им ясные указания, что хорошо, а что плохо. Слева находится хорошее, справа — плохое. Но яблоко внесло сомнения, действительно ли зло это всегда плохо или оно иногда может способствовать добру. А насколько добро хорошо само по себе, это тоже еще надо проверить. Теперь всем нам стоит больших хлопот отделять зерна от плевел, смысл от бессмыслицы.

Трудно понять, какова ключевая мысль рассказа. В нынешние времена ясных ответов можно ожидать только от мошенников и дураков. Учебник немецкого языка для 8-го класса ставит вопрос, хорошо или плохо поступила вьетнамская девочка, выпрыгнув из лужи. Дорогой учебник немецкого языка для 8-го класса! Не спрашивай меня об этом. Я всего лишь описал сценку, что наблюдал однажды на Шёнхаузер-Аллее. Я не думал о том, что вскоре восьмиклассники будут мучиться вопросом, что девочка хотела этим сказать. И никто этого не узнает, пока сама девочка не расскажет.

— Завтра мне исполняется пятнадцать, — вздохнул Себастьян, — я чувствую себя ужасно старым. Что нового может еще со мной произойти? С этого момента все пойдет под гору. Что может предложить мне жизнь, чего у меня еще не было?

Я слушал его, но не мог постичь его тревоги. Я в три с половиной раза старше его, и со мной каждый день происходит что-то новенькое.

— Начни писать мемуары, — посоветовал я, — мемуарная литература всегда пользуется спросом. У меня уже есть хорошее название для твоей книги — «Когда мир еще был в порядке: 1999. Рожденный на излете тысячелетия».

Ребенок казался действительно расстроенным, прямо накануне своего дня рождения. У меня иногда тоже такое бывает — вдруг после ужина на какой-то момент теряется смысл жизни. Но родители в конце концов для того и существуют, чтобы пичкать подрастающее поколение всякими умностями.

— Мой дорогой сын, — сделал я заход и посмотрел Себастьяну в глаза. — Люди, которые думают, что мир должен постоянно предлагать им какие-нибудь приключения, рано стареют. Но если для них главное в жизни это давать, а не брать, они остаются вечно молодыми. Почему ты думаешь, что мир должен тебе что-то предоставлять? Предложи ты что-нибудь миру. И ты увидишь, как твоя жизнь неожиданно приобретет новые краски!

— Не могу больше слушать твои псевдомудрости, — отозвался сын.

В общем-то мы никогда не ссоримся. У нас взаимопонимание, мы вместе ходим в кино и даже музыку слушаем вместе.

— Все эти русские песенки, — продолжал ворчать Себастьян, — их слушают только двинутые головой и сильно выпившие люди.

Мне тоже не очень нравится его любимый рэпер Пинкельпринц. У него дебильно-хамский детский голос, и он не может толком срифмовать даже две строчки. А воспевает все время одно и то же; все его песни это жалобы торчков на любовные неудачи, будто в мире нет ничего более увлекательного. Я Себастьяну уже много раз говорил, что его рэп с бородой.

— С какой еще бородой? — взвивается он. — Слушай, па, хватит употреблять эти устаревшие выражения! Борода! Так теперь никто не говорит.

«Никто» — для него это никто из тех, кому четырнадцать. Те, кто взрослее, не в счет.

— Я сам хорошо знаю, что можно говорить, а что нет, — возразил я. — В конце концов, я известный писатель.

— Никакой ты не известный писатель, тебя никто не знает, — разошелся сын. Под «никто» здесь опять подразумевались те, кому по четырнадцать.

— И все же я писатель, — защищался я. — На мои выступления приходит много молодых людей, школьники приходят, и даже маленькие дети, младенцы и собаки!