Шон Макглинн: Узаконенная жестокость

В своей книге «Глубокая история убийства»/Ап Intimate History of Killing Джоанна Бурке посвящает целую главу «Утехам войны», описывая это явление современных военных конфликтов, а также его вклад в насилие и жестокость. Жажда крови становится необузданным желанием. Ниалл Фергюсон также помог развеять миф о том, что кровавая бойня Первой мировой войны смягчалась за счет цивилизованного - или «рыцарского», как мы сказали бы сейчас, - поведения солдат и офицеров. Один из сержантов пишет, что в бою человек«наполовину сходит с ума...когда ты начинаешь убивать,то уже не можешь остановиться, не можешь отключиться, как какой-нибудь заведенный мотор».Другой солдат говорил о том, как человека«моментально охватывает страшное возбуждение от предчувствия смерти.Это прекрасное, ни с чем не сравнимое ощущение, которое нельзя упустить».Казнь немецких военнопленных часто санкционировалась официально. Один обуянный жаждой крови английский полковник говорил своим подчиненным:«Вы можете встретить немца, который попросит: «Пощадите! У меня десять детей!» Убивайте его! У него их может быть еще десять».Другой офицер велел сержанту«повязать кровью своих солдат»путем казни немецких пленников. После того как началась резня, сержант оглянулся и спросил:«А где же наш Гарри? Ведь Гарри еще не попробовал».И после того как Гарри, скромному юноше, дали возможность расправиться с первым для него немцем, он сделался«тигром-людоедом - такая у него возникла жажда немецкой крови».

Такие порывы ощущали - и до сих пор ощущают - многие солдаты на всех войнах. Некоторые военные корреспонденты становятся свидетелями жутких сцен и трагедий, но при всем при том являются «наркоманами» войны и признают тот волнующий трепет, который чувствуют солдаты, «разделяя с ней ужасную любовь».Было бы странно выделять в этом смысле лишь эпоху Средневековья. В условиях преимущественно неграмотного общества свидетельств простых солдат попросту нет. И все же у нас немало подтверждений существования того, что мы признаем как сплоченность первичной группы, среди представителей рыцарского сословия. Такая связь являлась неотъемлемой частью рыцарства. В XV веке Жан Бюиль писал, что война - штука веселая:

На войне ты очень привязан к своему товарищу...Великое чувство верности и жалости наполняет твое сердце при виде того, как твой друг отважно подставляет свое тело для исполнения воли Создателя.И тогда ты готов идти и жить и умирать вместе с ним, и ради этой своей любви к ближнему ты не оставишь его.Отсюда возникает такое удовольствие, что тот, кто еще не испытал его, не сможет толком описать его суть...Тот же человек, который ощутил это, чувствует себя таким сильным, таким ликующим, что иногда даже не понимает, где находится...

Выраженные чувства поразительно схожи с современными цитатами, приводимыми выше, а также со многими другими современными воспоминаниями о воинском братстве. Такая сплоченность, ясно просматривающаяся в древнегреческих эпосах, являлась основной литературной темой средневековых рыцарских поэм, как мы видим на примере отношений между Роландом и Оливером в знаменитой «Песне о Роланде». К XII веку воинская дружба начинает цениться«превыше всего остального». Мне кажется, что подобное упоение войной, с характерным для нее насилием и жестокостью, иногда маскируется высшими мотивами: патриотизмом, стремлением к совершению благодеяний и религиозными соображениями. Эти мотивы,- конечно же, служат для оправдания зверств или вполне земных корыстных побуждений. Фрейд считал, что война лишает нас «приращения» цивилизации и оголяет в каждом из нас примитивного, первобытного человека. Война -неотъемлемая часть человеческой природы.

Почему же тогда Средние века нужно рассматривать в каком-то ином ракурсе? Почему средневековый солдат должен вести себя как-то по-другому, не так, как современный? Историкам нужно относиться к средневековым источникам с большей тщательностью, учитывая влияние фанатизма, заступничества, неосведомленности о происходящих событиях, религии и литературных средств. Многие военные историки-медиевисты принимают «суть правды» в описаниях эпизодов зверств, но подчеркивают, без сомнения, преувеличенный характер сообщений хронистов, а также то, что отдельные акты жестокости дали повод к чрезмерным обобщениям. Так, если кто-то из хронистов узнает об особенно жестоком эпизоде - возьмем, скажем, реальный пример у одного из писателей, а именно отрезание женских молочных желез (это послужило для английского короля Эдуарда поводом пожаловаться папе Римскому на жестокость шотландцев), -то другие просто заимствуют у него эту новость и потом преподносят как типичное поведение других солдат в любом мало-мальски схожем эпизоде. Но в реальности самих писателей в эпоху Средневековья было крайне мало. Если писатель узнает о каком-то мрачном событии, то сколько других людей, далеких от пера, тоже услышали об этом, особенно в период Раннего Средневековья? Какова вероятность того, что зверства произошли лишь однажды, причем локально, поблизости от монастыря, где в это время вышеупомянутый монах как раз сидел и писал свою хронику, и чьим трудам повезло дожить, сохраниться до наших дней? Некоторые из хроник пестрят библейскими описаниями (отрезание груди святой Агаты и прочие ужасы), а другие становятся повторяющимися литературными темами, которые всегда востребованы у историков, однако эти последние могут быть выражением ограниченности авторов, которые не являлись очевидцами важных событий или хотели бы их приукрасить.