Мэри Калдор - Новые и старые войны - организованное насилие в глобальную эпоху

Многие критики тезиса о «новых войнах» упускают именно то, что они сами часто признают полезным, иначе говоря, следствия этого аргумента с точки зрения формирования политики. Описывая конфликты 1990-х годов в качестве «новых», я хотела изменить сам способ восприятия этих конфликтов лицами, принимающими политические решения и формирующими политический курс. В частности, я хотела подчеркнуть растущую неле-гитимность войны и необходимость появления того, что я назвала космополитическим ответом (cosmopolitan policy response) — ответом, который в центр любого международного вмешательства (политического, военного или экономического) ставит права личности и принцип верховенства права.

У западных политиков господствовали два способа понимания этих конфликтов. С одной стороны, существовала тенденция навязывать стереотипную версию войны, взятую из европейского опыта последних двух столетий, согласно которой война состоит из конфликта между двумя воюющими сторонами, обычно государствами или протогосударствами с законными интересами; это то, что я назвала «старыми войнами». Когда я употребляла термин «старая война», он обозначал именно эту традиционную форму войны, а вовсе не все войны прежних времен. В подобных войнах окончанием считаются либо переговоры, либо победа одной из сторон, а внешнее вмешательство принимает либо форму традиционных операций по поддержанию мира, когда предполагается, что миротворцы должны обеспечить достигнутое на переговорах соглашение, а ведущими принципами являются согласие, нейтралитет и беспристрастность, либо форму традиционного вступления в военные действия на той или иной стороне, как в Корее или войне в Заливе. С другой стороны, в случаях, когда политики признавали недостатки этого стереотипного понимания, появлялась тенденция трактовать эти войны как анархию, состояние варварства, древнее соперничество, когда наилучший ответ — политика сдерживания, то есть защита границ западного мира от этой напасти. Я хотела продемонстрировать, что ни один из этих подходов не является подходящим, что это войны с их собственной логикой, но логикой, отличающейся от логики «старых войн», а потому требующей совсем иного политического ответа.

В одной из наиболее вдумчивых статей, касающихся предмета этих дебатов, Джейкоб Манди пишет:

Решим ли мы отбросить, принять или переформулировать такие понятия, как... новые войны, основания нашего решения не должны основываться на требованиях пресловутой согласованности с теми или иными конкретными примерами из исторического прошлого. Напротив, подобные понятия следует оценивать с точки зрения их способности работать с самими теми феноменами, которые они стремятся прояснить 142 .

Пусть даже так, однако я считаю, что у современных конфликтов есть некоторые подлинно новые элементы. Более того, было бы странно, если бы их не было. Главные новшества имеют отношение к глобализации и технологиям.

Во-первых, увеличение разрушительного эффекта и точности всех продуктов военной технологии сделало симметричную войну, то есть войну между одинаково вооруженными противниками, все более разрушительной, а стало быть, такой, в которой трудно победить. Первая война в Заливе между Ираком и Ираном была, пожалуй, самым последним примером симметричной войны — войны, которая (в значительной степени подобно Первой мировой войне) длилась несколько лет и в которой погибли миллионы молодых мужчин, причем политический результат был почти нулевым. Отсюда следует, что тактики, используемые в новых войнах, по необходимости должны учитывать эту реальность.

Во-вторых, имеется целый ряд следствий из наличия новых форм коммуникаций (информационные технологии, телевидение и радио, дешевые авиаперелеты). Даже притом, что большинство современных конфликтов весьма локальны, глобальные связи гораздо более обширны, включая сюда криминальные сети, связи диаспоры, так же как и присутствие международных агентств, НПО и журналистов. Новые средства сообщения позволяют еще быстрее мобилизовать сторонников и вокруг эксклюзивистских целей, и вокруг целей правозащиты. Средства сообщения также все больше оказываются и орудием войны, позволяя легче распространять страх и панику, нежели это было возможно ранее; отсюда следуют, например, рассчитанные на зрителя террористические акты.

В-третьих, я согласна с теми теоретиками глобализации, которые полагают, что она привела не к гибели государства, а, скорее, к его трансформации. Однако я считаю, что изменения государства происходят по-разному и что, наверное, самый важный аспект этой трансформации состоит в изменении роли государства в отношении организованного насилия. С одной стороны, монополия на насилие эродирует «сверху», так как некоторые государства все больше оказываются встроены в схему международных правил и институтов. С другой стороны, монополия на насилие эродирует «снизу», так как другие государства под влиянием глобализации становятся слабее. Существует, я бы сказала, большая разница между тем родом приватизированных войн, которым характеризовалась досовременная эпоха, и «новыми войнами», которые наступают по завершении эпохи модерна и связаны с дезинтеграцией.