Отвергая предъявленное ему обвинение в пособничестве белым, Мякотин говорил на допросе:
— Изверившись в способности командования Добровольческой армии разрешить те задачи, какие оно себе поставило, я вместе с тем не хотел ни в коем случае уезжать за границу, становиться в положение эмигранта и порывать связь с Россией и поэтому решил вернуться к исключительно культурной работе. При этом я предполагал, что Советская власть не будет преследовать меня за то, что я был ее противником, но если бы такое преследование имело место, я решил бы предпочесть его отъезду за границу…
Короленко узнал о беде, случившейся с его старым товарищем, 14 октября. И тут же сел за письмо, на сей раз решил обратиться за помощью к жене Ленина — Крупской, вспомнив, что когда–то она была учительницей одной из его дочерей.
Начало этого письма публиковалось в советских газетах как свидетельство сердечных симпатий, связывавших писателя с ленинской семьей. И в самом деле:
«Уважаемая Надежда Константиновна.
Вы, вероятно, не забыли наше когда–то знакомство. Мы с женой вспоминаем о нем, так же, как и Ваша ученица, теперь уже взрослая… Слыхал не раз, что Вы среди нынешних бурь не утратили сердечности и чувства справедливости…»
На этом публикация и обрывалась. А вот основная часть письма — то, ради чего оно было написано, — так и оставалась неизвестной. Восполним этот пробел сейчас — по тексту, обнаруженному в следственном деле Мякотина:
«Мне пишут сегодня об аресте Венедикта Александровича Мякотина, а раньше я читал о приговоре суда по делу Тактического центра, где упоминалось и его имя. Приговор суровый, даже жестокий, едва ли вполне обоснованный: смертная казнь при появлении на советской территории. Мне кажется, однако, что Мякотин не скрывался и после поражения и эвакуации деникинцев оставался, не скрываясь, на территории советской России. Знаю также, что когда Полтавщину заняли добровольцы и я написал ряд писем о безобразиях, которые они здесь чинили, то послал их именно Мякотину, и он добился напечатания их в газете, в которой работал. Одним словом, и на Юге, занятом деникинцами, он оставался тем же Мякотиным, которого читающая публика знала по его писаниям.
Теперь он в числе побежденных, почти раздавленных. Один из товарищей пишет мне (из Петрограда), что он арестован в середине сентября и по просьбе жены его увозят в Москву. Дети едут туда же с матерью. От лиц, недавно видевших Венедикта Александровича, мой корреспондент слышал, что здоровье его очень плохо. Он производит впечатление совершенно седого одряхлевшего старика. У него давний туберкулез, и тюрьма при нынешних условиях содержания заключенных для него прямо гибельна.
Больше я ничего не прибавлю, кроме разве того, что я глубоко люблю этого человека, верю в его честность, искреннее желание блага народу…»
Еще через месяц, в середине ноября, Короленко ликует: он узнает, что сестра Мякотина, Варвара Александровна, встретилась в Москве с Менжинским и он сказал ей, что совсем скоро ее брат будет на свободе. Советская власть уважает Венедикта Александровича как открытого противника, который не прячется за псевдонимы и не скрывается от ЧК.
Увы, радость была преждевременной. Добровольную явку Мякотина карательные органы, конечно, оценили и заменили первоначальный приговор на… пять лет концлагеря. На самом же деле продолжали держать в тюрьме и выпустили по амнистии лишь в 1921 году.
А еще через год Мякотин, вместе со своим другом Мельгуновым, был выслан за границу — оба оказались несовместимы с советской властью.
На последнем допросе Мякотин еще раз выскажет свое отношение к ней:
— Структуру Советской власти и Советской республики считаю неправильной, как и всякого рода диктатуру.
Вот уже и время на дворе другое. Миновала Вторая мировая… Пик сталинского террора позади, но аресты думающих людей не прекращаются. И в новых лубянских досье среди современной крамолы — красноречивые следы охоты на живую мысль русских классиков.
13 марта 1949 года в Москве арестовали за антисоветскую агитацию писателя Дмитрия Мироновича Стонова (Влодавского).
В одном из множества доносов, собранных на Стонова, секретный агент «Ильин» сообщал о беседе, в которой тот сказал:
— А что было бы, если бы Лев Толстой дожил до Советской власти? Старик, как известно, даже царя не боялся… Он мог бы и сейчас написать «Не могу молчать»…
Читать дальше