Андрей Исэров - США и борьба Латинской Америки за независимость, 1815—1830

Веру в Боливара укрепил его очередной отказ от президентства Колумбии [1361]. От «подлинно второго Вашингтона» ждали тогда любых подвигов, например, похода в монархическую Бразилию для защиты Буэнос-Айреса [1362]. Журналы и газеты публиковали весьма точные описания его внешности, выражающей «энергию» и «щедрость», «решительность, предприимчивость, деятельность, гордое нетерпение и упорный, непреклонный дух», отмечали его «здравые и практические взгляды» [1363].

Первый посланник США в Великой Колумбии Ричард Андерсон считал, что если Боливар, «самый знаменитый из ныне живущих» (ведь ни Вашингтона, ни Бонапарта нет в живых) откажется от власти и вернется в Колумбию частным лицом, то станет в ряд самых прославленных деятелей новой истории и будет «справедливо считаться одним из благодетелей рода человеческого» [1364].

Восхищался Боливаром и губернатор Нью-Йорка Деуитт Клинтон: «Каждый шаг поднимает его еще выше в Общественном Мнении этой Страны» [1365]. И хотя обычно скептически настроенный Александр Эверетт опасался, что Боливар и его ближайший сподвижник Антонио Хосе де Сукре (1795–1830) могут изменить своей благородной натуре и «разочаровать надежды всего мира, превратиться не в Вашингтонов, а в Кромвелей и Бонапартов», он все же считал такой ход событий лишь гипотетическим [1366]. В своей книге Эверетт остерегался прежде времени сопоставлять Боливара с Вашингтоном, но верил, что Освободитель справится с искушениями, достойно пройдет через испытания и удалится в частную жизнь, приблизившись к Вашингтону как никто другой из всех героев мировой истории [1367].

Когда ранним летом 1826 г. вышла первая самостоятельная североамериканская работа про революции в испанских колониях, гравюра «неутомимого» «Вашингтона Юга» была помещена на ее шмуцтитуле. Ее автор Джон Милтон Найлс подчеркивал либеральные взгляды Боливара: итогом его образования, европейского путешествия, дружбы с просветителями стало понимание, что «свобода – это естественная стихия для человека». Панамский конгресс Найлс считал благороднейшим начинанием «непобедимого солдата свободы», которому история заготовила редкую честь – «он освободил большую часть земли, чем кто-либо когда-то успел поработить» [1368].

Эксцентричный профессор Трансильванского университета (Кентукки) Константин Рафинеск (1783–1840) готовил двухтомную «Общую историю Америки», где XV столетие называлось «веком Колумба, или открытий», XVI – «веком Кортеса, или завоеваний», XVII – «веком Пенна, или поселений», XVIII – «веком Вашингтона, или независимости», наконец, XIX – «веком Боливара, или освобождения» [1369].

Североамериканцы не были одиноки в своих, пожалуй, чересчур цветистых энкомиях Освободителю. В эти годы Боливара боготворили Веллингтон, Байрон, Бентам, Констан, Гумбольдт, Гете [1370].

Все переменилось буквально в течение нескольких месяцев. К осени 1826 г. в Соединенные Штаты одновременно пришли две вести – о провале Панамского конгресса и о проекте конституции Боливии. Если первая, конечно, вызвала разочарование в первую очередь среди сторонников Латинской Америки, то вторая породила уже целый вал изумленного негодования.

Еще в Ангостуре Боливар отделил свободу общественную от безграничной индивидуальной свободы, которую предлагали просветители в своих абстрактных построениях [1371]. Либерализм и laissez-faire североамериканской модели были ему внутренне чужды. Боливар явно не верил в «равенство возможностей», но считал, что государство должно действенно вмешиваться в защиту равенства подлинного. Со скепсисом относился Освободитель и к попыткам прямого переноса конституционного опыта США на латиноамериканскую почву. Столкнувшись с трудностями государственного строительства в освобожденных странах, Боливар решил создать новый гибрид демократии и монархии. Итогом раздумий Освободителя стал проект Боливийской конституции, составленный им в Лиме в мае 1826 г.: весьма громоздкая конструкция предусматривала четыре ветви власти (четвертая, избирательная, состояла из выборщиков, по одному на 10 граждан), трехпалатный парламент (одна из них – палата цензоров – защищает «мораль, науки, искусство, образование и печать», воздает почести героям и карает самых опасных преступников) и института пожизненного президентства (с правом выбора преемника!) [1372].

Радикально-руссоистская, а не либеральная трактовка равенства, отсутствие имущественного ценза, народный суверенитет сочетались в проекте с чуть ли не монархической властью президента. В целом структура выглядит крайне сложной и вряд ли жизнеспособной. О ее подлинном содержании до сих пор спорят специалисты, причем размах оценок колеблется от патриархального патернализма до революционного якобинства.