Олаф Брок - Диктатура пролетариата

Основополагающим идеологическим принципом оставался все-таки образ большевиков как «повивальных баб» и зачинателей дела пролетариата. Эта иллюзия жила достаточно долго, и даже сейчас какая-нибудь наивная душа верит в эту идею, все еще реющую, как истрепанный выцветший флаг, над воздушным замком большевизма.

В «Программе Российской коммунистической партии (большевиков)», изданной в марте 1919 года, мы видим следующие помпезные строки, касающиеся например, судебной системы: «Отменив законы свергнутых правительств, Советская власть поручила выбираемым Советами судьям осуществлять волю пролетариата, применяя его декреты…»

Действительность уже давно перевернула все это с ног на голову. Широкие слои населения России действительно составляет пролетариат, но каждый, даже самый ревностный большевик-идеалист, знает, что они не являются тем пролетариатом, который бы обладал собственной волей и законами. И сейчас, и до революции они, за малым исключением, были политически аморфным элементом, едва ли задумывающимся об общественных процессах или способным их постигнуть. Эти люди – не что иное, как желатин для большевистской политической кухни, материал для упражнений в марксистских теориях и – марксистском обмане, проходящих под эгидой коммунистического государства. И судьи, «избранные Советами», как и вся советская система, руководствуются вовсе не волей и декретами пролетариата, а целями защитников неограниченной власти – большевистской верхушки и ее функционеров.

«Повивальные бабки» не ослабят хватку, несмотря на все негативные последствия. Бедная Русь-матушка может поколениями мучиться в родовых схватках, пока выходящий пролетариат не увидит свет. Тиранический институт пыток так и сохранит за собой название «диктатуры пролетариата», а за этой вывеской найдется пристанище для разнообразнейших элементов – теоретиков-доктринеров и безнравственных авантюристов, убежденных коммунистов с ясными и гуманными взглядами и хладнокровных педантов, жестоких властолюбцев и игроков от коммунизма, ищущих наживы; русских и иностранцев. Поэзия диктатуры обернулась прозой абсолютизма, к которому едва ли можно добавить эпитет «просвещенный», – с беспорядочной, неумелой, полуанархистской властью, которую на время, на фоне скудных социальных условий, может удержать циничная тирания.

То, что именуется «пролетариатом» (до тех пор, пока он служит для прикрытия большевистских теорий и экспериментов), превращается в «массы», как только появляется вероятность, что этот класс может подвергнуться влиянию чужих учений и принципов.

«Использование религиозных предрассудков масс с целью свержения рабоче-крестьянской власти или для возбуждения к сопротивлению ее законам и постановлениям…» наказуемо (Уголовный Кодекс, ст. 119).

Любой из наблюдавших «диктатуру пролетариата» в действии в скором времени убеждается, что ничто подобное невозможно в западных странах. Даже самый наивный коммунист должен осознать это.

Неизбежен вопрос: быть может, старый российский режим, к методам которого, по иронии судьбы, вынуждены прибегать даже большевики, – это единственная подходящая для России форма правления?

Многое в правительственной системе большевиков напоминает, можно сказать, фактически представляет собой царский режим самых темных времен, даже в его еще более отталкивающей и косной форме. Сюда относится и жесткое ограничение личностных прав и свобод, и власть чиновников принимать «административные» решения, то есть, без закона и суда, и полная зависимость людей от своеволия власть имущих. Отсюда вытекает коррумпированная и морально прогнившая полиция, а также раздутая до невероятных размеров невежественная бюрократическая система, причиняющая постоянное беспокойство главам правительства. Как и раньше, бюрократия кормит привилегированную группу населения. Следует добавить, что народное представительство, составляющее для проформы половину или три четверти системы, организовано, конечно, иначе, чем при старом режиме, но оплетено такой сетью декретов, постановлений, законных и незаконных привилегий, что является по факту еще бесполезнее Думы, так часто подвергавшейся насмешкам. Разве это только призрак царизма?

Несомненно, старые традиции сыграли свою роль в создании особой русской формы коммунизма, поскольку западноевропейские доктрины, написанные толпой теоретиков, в большинстве своем не имеющих никакого практического опыта, оказались несостоятельны в столкновении с русской жизнью. Это должно было бы так или иначе произойти в любой стране. Старые институты и общественные устои везде имеют более глубокие и живучие корни, чем может казаться наивно убежденному коммунисту. Трудно сказать, считать ли детской наивностью или безумным высокомерием ту мессианскую веру, с которой многие из них стремятся убедить мир в том, что после тысячелетних попыток человечества адаптировать социальное устройство к меняющимся запросам, коммунизм сможет одним махом все перевернуть, ознаменовав начало новой эры.