Иса Гусейнов - Судный день

Кази Баязид, стоя от шаха справа и на шаг позади, и вместе с ним вся свита с надеждой смотрели на Ибрагима.

По мере того как Тимур, подпрыгивая, приближался шаг за шагом, Ибрагим чувствовал, как из-под чалмы на шею ему стекают капли холодного пота. Что с ним? Разве он не тот самый Ибрагим, который некогда сказал со спокойным достоинством: "Сверх даров я принес тебе свою голову"? Он готов был закричать. Выругав себя мысленно грубым словом, он несколько успокоился, и ему достало мужества не поклониться Тимуру. По легкому движению, пробежавшему по гуламам и аскерхасам, он понял, что они ждали, как поступит шах при приближении эмира Тимура, и, несмотря на отчаянное положение, горды им. Если бы Ибрагим оглянулся на старого кази Баязида, то увидел бы в глазах его слезы. Но внимание его было приковано к Тимуру. В отличие от своих эмиров он ограничился тем, что краешком глаза покосился на золотое сияние разложенных сокровищ.

В лагере стояла такая глубокая тишина, что, кроме одышки повелителя и собственного дыхания, Ибрагим ничего не слышал.

Если отдал трон Фазлуллаху, то, значит, уже не шах? А если не шах, то, значит, и не союзник отныне?

Ибрагим протянул руку к красному тростниковому пеналу за кушаком кази Баязида. В пенале хранилась бумага с решением халифов о сдаче Фазла за семью их подписями. Текст был написан символическим хуруфитским языком, но писанное рукою гаджи Фиридуна "вернувшись в Шемаху, сдастся" и подписи халифов проясняли суть дела.

Ибрагим достал из пенала бумагу и шагнул навстречу повелителю.

Но Тимур, разгневанный тем, что провинившийся союзник смеет шевелиться, поднялся вдруг на здоровой левой ноге, удлинившись почти на голову, и зловеще спросил:

- Что тяжелей - твоя казна иль голова Фазлуллаха?

Ибрагим показал ему приговор.

- Смысл этой бумаги тяжелей и того, и другого, шахиншах! В среде твоих врагов раскол. Халифы бежали. Возле Фазлуллаха остались лишь двое: Насими и Юсиф. Но и меж ними вражда. Еретик не сегодня завтра будет арестован. Если шахиншах требует его голову - я пошлю.

Тимур даже не взглянул на бумагу.

- Твой ответ неудовлетворителен, шах! Голова Фазлуллаха тяжелее твоей казны, потому что у него не одна голова. Сто тысяч голов в Ширване у того окаянного!

Этого-то Ибрагим страшился больше всего: Тимур требовал истребить хуруфитов под корень. Уничтожить хуруфитов в Ширване - навсегда распроститься с мечтой о едином царстве пятидесяти городов. Что мог на это ответить Ибрагим?

После ухода халифов Фазлуллах велел мюридам переодеться и рассеяться среди населения, как сказал Ибрагиму гаджи Фиридун. Но открыть это Тимуру, сказать, что хуруфиты смешались с населением и выделить их совершенно невозможно, не значит ли обречь все население Ширвана на расправу?

- Я буду искать их, шахиншах! -теряя мужество, с чувством безысходности сказал Ибрагим и услышал в ответных словах смертный приговор:

- Зачем искать, шах? Разве ширванские ремесленники носят на плечах не голову Фазлуллаха?! И голова твоего наследника - не голова ли того нечестивца?!

У Ибрагима внутри что-то оборвалось. Тимур не смотрел на него, но и не глядя, похоже, видел, как меркнет блеск достоинства его союзника, как оставляют его силы.

Повернувшись на левой пятке, повелитель оглянулся.

- А может, ты и свою голову отдал дьяволу? Ступай подумай. Три дня думай, на четвертый жду ответа! - сказал он.

Потом Ибрагим увидел, как он осматривает казну Кесранидов. Властелин, лечивший раны своих багадуров золотом, ожил среди золота, иссохшая наполовину плоть вроде бы исцелилась, даже хромота не так бросалась в глаза.

Ибрагим и его свита ни живы ни мертвы вышли из лагеря, перешли за рвы и сели там на коней.

Из всего сопровождения только гуламы выказывали признаки жизни. Не сев на коней, они поднимались пеши и все кружили на высоком и долгом подъеме вокруг Ибрагима, подавая ему то шербет, то ключевой воды.

Поднявшись на гребень горы, Ибрагим натянул повод, придерживая коня, повернулся в седле и оглянулся назад - на Белый шатер па взгорке и темные силуэты, копошащиеся а золотом, еще более усиленном солнечными лучами сиянии. Он не чувствовал ничего, кроме ненависти, охватившей все его существо. Сердце его готово было разорваться от этой ненависти, а он должен по-прежнему выказывать верность и во имя спасения своего наследника и своей власти заплатить головою Фазлуллаха и своего аснафа, с которым связаны все его помыслы и надежды, весь смысл его жизни и государственной деятельности.