Эрнст Вайцзеккер - Посол Третьего рейха. Воспоминания немецкого дипломата. 1932–1945

Сначала я ответил, что мне совсем неплохо и в Базеле. Все-таки в ходе дальнейшей переписки было решено, чтобы я отправился с дипломатической миссией в Копенгаген в качестве советника. Немецкий посол в Берне А. Мюллер, бывший врач и издатель социал-демократической газеты, отговаривал меня принять новое назначение.

Мне же казалось нецелесообразным вмешиваться в предназначение, уготованное мне судьбой. Поэтому я сказал Штореру, что после нескольких лет вынужденного бездействия Германия вступала в период, когда снова можно говорить о германской внешней политике. Так подошел к концу период моей службы в Швейцарии. Он оказался счастливым временем как для всей семьи, так и для меня самого с точки зрения расширения моего опыта службы в министерстве иностранных дел.

Традиционно все поступающие в министерство иностранных дел предпочитают выбирать дипломатическую, а не консульскую службу. Существовала даже присказка: «Начнешь служить в посольстве, там и останешься». Сам же я чувствовал, что больше получу от нескольких лет службы в консульстве.

Однако в Копенгагене мне пришлось распрощаться с той независимостью, какой я наслаждался в качестве главы консульского отделения. Вскоре после приезда у меня установились дружеские отношения с послом фон Митиусом, которого все описывали мне как романтическую натуру. Когда через полтора года нам пришлось расстаться, мы стали весьма близки, обращаясь друг к другу на «ты».

Митиус всегда называл датчан феакийцами (феаки – в древнегреческом эпосе обитатели далекого блаженного острова Схерия, искусные мореходы. С их помощью Одиссей после десяти лет скитаний вернулся на Итаку (Одиссея, песни VI – VIII). – Ред.), высоко ценил цельность их натур, а в разговорах с нами полагал, что отчасти это объясняется их внутренней замкнутостью. Мое собственное знакомство с Данией ограничивалось короткими визитами на сушу во время моей службы и несколькими днями, проведенными там во время нашего медового месяца. Прибыв в Копенгаген, я фактически ничего не знал о напряженных отношениях, существовавших между датчанами и немцами.

Поэтому я был откровенно поражен, узнав, что датчане продолжали считать «Тиксер» (Германию) «враждебной страной на юге». Вместе с тем, как здравомыслящие люди, они старались использовать любую возможность, чтобы достичь взаимопонимания с Германией, и если кто-то из нас ворчал по этому поводу, то явно не датчане. Хотя формально Дания не участвовала в войне, она получила свою долю военной добычи, аннексировав значительную часть Шлезвиг-Гольштейна (Шлезвиг-Гольштейн – земля в Германии, до 1864 года (война между Данией и Пруссией, поддержанной Австрией) принадлежавшая Дании. – Ред.). Правда, не так много, как хотели некоторые горячие головы в датском правительстве, но местами, например в Теннере, даже беспристрастные наблюдатели подтверждали справедливость территориальных прав Дании (в Шлезвиге был проведен плебисцит, и значительная его часть была возвращена Дании. – Ред.).

В 1918 – 1919 годах датское правительство договорилось с Германией по поводу уточнения границ. Потом представители наших стран отправились в Париж, чтобы ратифицировать договоренности в виде трехстороннего договора. Германское правительство справедливо отказалось сделать это, и новая граница таким образом осталась только «внутренним соглашением», то есть фактически лишь на бумаге.

Реализация соглашения зависела от желания датчан оставаться на стороне союзников. В Копенгагене хотели, чтобы дувший над Европой холодный ветер заморозил все в соответствии с договоренностью, достигнутой в Версале. Поэтому им было неприятно услышать, что Локарнский договор был подписан, они чувствовали себя так, будто потеряли свои сбережения (в Локарно произошло определенное усиление позиции Германии, во всяком случае в правовом отношении. – Ред.).

Должен признаться, что я также чувствовал, что в Локарно произошло что-то не то. Меня прежде всего удивила готовность, с которой Штреземан подтвердил демилитаризацию Западной Германии – откровенно говоря, только для того, чтобы вернуть Германию в европейскую политику.

Казалось также, что заявления политиков о взаимной склонности не имели особенного значения. Полагаю, что Локарнский договор для обеих сторон являлся самообманом. Конечно, я не подозревал о недобрых намерениях подписавших договор, но чувствовал, что они не получили никакой реальной поддержки в общественном мнении своих стран.