Александр Куропаткин: Русско-японская война, 1904-1905: Итоги войны.

Финансы России тоже не были поколеблены Крымской войной. На покрытие военных расходов было заключено лишь два займа общей суммой на 100 млн. Кроме того, было выпущено на 430 млн руб. кредитных билетов и занято в государственных кредитных учреждениях 190 млн. Всего на войну потребовалось достать 720 млн руб.

Курс кредитного рубля в Лондоне в 1856 г. стоял очень высоко. Доверие к нашим силам и средствам во всем мире, несмотря на военные неудачи, было большое. В этих условиях мы могли и должны были продолжать войну. Союзники вынуждены были бы приступить к завоеванию Крыма. Трудности для них, по мере продвижения в глубь от моря, все возрастали бы. В то же время наша армия, множась в числе и усиливаясь боевым опытом, становилась бы все грознее для наших врагов и, конечно, сбросила бы их в море. [32]

В своих записках о Крымской войне наш историк Соловьев поместил такие мысли{7}: «Первое время нового царствования умы были заняты печальным исходом Восточной войны. Александр II, прежде всех других распоряжений по громадному своему наследству, должен был заплатить страшный долг, заключить мир, какого не заключали русские государи после Прута. Новый император чувствовал всю тяжесть этого дела... Внешние дела были вовсе не в таком отчаянном положении, чтобы энергичному государю нельзя было выйти из войны с сохранением достоинства и существенных выгод. Внутри не было изнеможения, крайней нужды. Новый государь, которого все хотели любить, обратясь к этой любви и патриотизму народному, непременно вызвал бы громадные силы. Война была тяжка для союзников, они жаждали ее прекращения, и решительный тон русского государя, намерение продолжать войну до честного мира непременно заставили бы их попятиться назад... Но для этого, кроме широты взгляда, необходимы были смелость, способность к почину дела, энергия. Их недоставало у нового императора как у одного человека, их бы достало у него, если бы он был поддержан окружающими; но около него не было ни одного человека силы умственной и нравственной. Его окружали те же люди, с которыми и Николай из ложного страха воевать с целою Европой двинулся назад и этим навязал себе коалицию. И теперь раздавались одни возгласы: «мир, мир, во что бы то ни стало», и мир был заключен после падения Севастополя, тогда как Севастополь играл ту же самую роль, какую играла Москва в 1812 г., тут-то, после этой жертвы, и надо было объявить, что война не оканчивается, а только начинается, чтобы именно заставить союзников ее кончить... Несмотря на то что новый император исполнял свято сыновние обязанности, относясь благоговейно к памяти Николая, которого [33] всюду величали «незабвенным», с первого раза почувствовалась реакция, перегибание дуги. Сам император, естественно, желал быть популярным как добрый, хороший человек, кроме того, внутренними популярными преобразованиями хотел заставить забыть неудачи внешних отношений... Из окружающих его не было никого, кто бы осветил тьму, все это были слепые, некоторые из них не могли одобрять стремлений императора, остаться желали при старом, николаевском, некоторые желали идти потише, поосторожнее, но они обнаруживали свое неодобрение тайным или явным ворчанием, и никто не смел, а главное, не умел высказать свое мнение перед императором... Но что хуже всего, эти господа не имели совсем гражданского мужества, они привыкли преклоняться перед всякой силой, и когда были ослаблены пружины власти и этим был дан простор так называемому отрицательному направлению, когда снизу раздавались громкие крики, царедворцы, привыкшие только к крикам команды, приняли эти крики за крики команды, смутились, не зная что делать, попав между двух огней, и началось постыдное двоедушие, двоеверие, начали ставить свечи двум богам, несмотря на их противоположность. И кто чем более льстил, заявлял свою преданность власти, тот всего сильнее льстил представителям новой силы, всех более либеральничал, и все в одно и то же время... Первое проявление интеллигенции должно было состоять в ругательстве, отрицании, обличении, и все, что говорило и писало, бросилось взапуски обличать, отрицать, ругать. А где же созидание? Что поставить вместо разрушенного? На это не было ответа, ибо некогда было подумать, некому было подумать, не было привычки думать, относиться критически к явлению, сказать самим себе и другим: куда же мы бежим, где цель движения, где остановка? Для подобных вопросов требовались твердость, гражданское мужество, но на эти качества давным-давно спросу не было, и перестали поэтому предлагать, они вывелись. Была мода молчать и не думать, и все, хотевшие жить по моде, [34] молчали и не думали, теперь пришла мода кричать и отрицать, бранить все существующее, и желавшие жить по моде принялись кричать, бранить, отрицать все существующее... В конце концов должны были прийти к одному решению: создать мы не умеем — нас этому не учили, а существующее скверно, и поэтому надо разрушить сплошь все — вот наше дело, — а там новое, лучшее создается само собой... Хотя их было мало, очень мало, но все-таки были люди с авторитетом, люди науки, люди мысли и опыта, которым было не под стать бежать, как угорелым, неведомо куда, которые могли поднять голос против такого бегства, пригласить остановиться, подумать, усомниться в пользе и необходимости бесцельной беготни. Таких людей было немало, и главное, для укрепления их авторитета не было почвы, ибо в только что пережитое время все стремилось уничтожить эту почву, человек мысли и знания был гоним, если он имел влияние в небольшом кружке, только лишь вследствие оппозиции существующего порядка, вследствие того, что он необходимо относился отрицательно к существующему... Беда была в том, что в это несчастное время самый положительный человек был отрицателен и своим авторитетом приучал к отрицанию. Да и таких людей, повторяю, было очень мало, а большинство людей, стоявших наверху и долженствующих быть авторитетами, было таково, что подрывало всякий авторитет. Это были по большей части глупцы или, по крайней мере, невежды и некрасивые в нравственном отношении. Над ними смеялись, их презирали, им преклонялись только физически, служебно, с ненавистью в сердце, с проклятиями на устах. Где же тут могла быть привычка к авторитету, нравственная дисциплина?»