Сергей Белхов - До различения добра и зла

Чтобы там не воображал Достоевский и его почитатели, я уверен, что он не понимал природы подпольного человека. Он остро чувствовал это состояние, но не понимал его причин. Достоевский был изрядным невротиком, и, думаю, весьма показательно, что наша культура так превозносит его. Подполье – это не проблема морали или веры. Подполье – это экзистенциальная и психотерапевтическая проблема контакта с другими людьми. Неистовые же мораль и вера – лишь болезненный симптом подпольного человека, оправдывающий и усугубляющий это нарушение контакта.

В шестнадцать лет я воображал себя то Раскольниковым, то Базаровым. Базаровым я был снаружи, Раскольниковым же – внутри. Надрыв и отчаяние – суть моего тогдашнего самоощущения. Но при этом, я осознавал «аристократизм» этого состояния – оно отделяло меня от сверстников и возвышало над ними.

Шестнадцатилетний юноша, чувствующий себя Раскольновым – это очень грустное явление.

К окончанию школы мучения мои стали невыносимы. Я задыхался. У меня не было ни друзей, которые могли бы разделить со мной жизнь духа, ни любимой девушки, которая дала бы выход моему романтизму. Часами я грезил под музыку о прогулках по лунным аллеям с НЕЙ, и крайне неохотно возвращался к постылой реальности.

Теперь все мои надежды были связанны с поступлением в МГУ на философский факультет – только там я найду общество себе подобных и, наконец, перестану быть одиноким, перестану быть «белой вороной».

Но в МГУ я не поступил. Вернее, я не стал поступать вообще. Я счел себя совершенно не готовым к экзаменам.

Летние месяцы, проведенные на даче, были ужасны. Я окончательно свихнулся, я погрузился в отчаяние и душевное страдание. Десять лет я был в системе школы – теперь я предоставлен самому себе, свобода – это тяжелый груз. Друзья детства стали мне неинтересны, и я перестал общаться с ними. Школьная любовь оказалась несчастной – два года я таскался за Варей и изображал из себя байроновскую личность. Видно, я порядком надоел ей, коль под конец она стала избегать меня. На выпускном вечере она танцевала с моим недругом и полностью игнорировала меня. С горя я танцевал всю ночь, танцевал сам с собой. Я думаю, это было забавное зрелище – я никогда не танцевал до этого и абсолютно не чувствовал своего тела. Все, должно быть, решили, что я сошел с ума – опьянение исключалось, так как было известно, что я не пью в принципе. На рассвете я ушел, ушел несчастный и совершенно разбитый. Я знал, что больше не увижу Варю, и у меня нет средств поправить мою несчастную любовь. Придя домой, от потрясения я начал писать дневник. Это была первая запись в дневнике, который я вел десять лет.

Ведение дневника было крайне симптоматично. Я начал его в тот момент, когда моя экзистенциальная болезнь полностью оформилась. Десять лет сумасшествия, десять лет экзистенциальной смерти – десять лет ведения дневника. Как только я выздоровел и начал жить, ведение дневника стало хлопотным и излишним. Теперь он хранится в письменном столе – драгоценная история болезни и выздоровления.

Осенью я пошел работать курьером в одну из канцелярий университета и записался на подготовительные курсы философского факультета.

К этому времени я был уже окончательно оформившимся интеллектуалом, то есть законченным психом. Я ворвался с распростёртыми объятьями в общество учащихся на подготовительных курсах и обрушил на них всю тяжесть своих неудовлетворённых духовных и экзистенциальных потребностей. Я думаю, это было жуткое зрелище. Я жаждал интеллектуального общения и любви, и поэтому изводил сокурсников заумными речами, а девушек бестолковыми попытками понравиться.

Я был в полном неконтакте с окружающими и самим собой. Я не видел людей такими, какими они являлись, и не понимал, что делаю всё, чтобы столь необходимый мне контакт не состоялся.

После того, как я отпугнул всех, кого хотел привлечь, я с ужасом понял, что вопросы духа здесь мало кого интересуют. Я вновь оказался одиноким и непонятым. Достижение гармонии с миром откладывалось на неопределённое время.

Но зато теперь у меня был друг – такой же интеллектуал, как и я. Правда, в голове у него водилось меньше слов, чем у меня; и амбиции его были меньше, чем мои. Поэтому я обрушивал на него потоки мыслей, учил и просвещал.

В это время я окончательно уверился в своей гениальности. Меня посещали чудные и блестящие идеи. Поскольку размышление всегда опережало мое чтение, я часто и не подозревал, что эти идеи уже высказаны другими философами. Но если это и обнаруживалось, то лишь ободряло меня – я могу прийти к тем же выводам, что и великий философ! Я писал трактаты о мироздании, Боге, добре и зле, и, конечно, о человеке. Толстой и Достоевский были моими кумирами. Я воображал себя то Пьером Безуховым, то Родионом Раскольниковым. Я готовился открыть человечеству Добро и Истину. И тогда все те, кто пренебрегал мной – учителя, одноклассники, девушки, отвергнувшие мою любовь – поймут, как много они потеряли. Я готовился к реваншу – мир будет покорён моими философскими трудами.