Алексей Ухтомский: Дальнее зрение. Из записных книжек (1896–1941)

У Карамзина рассыпано много хороших философских мыслей (разговор с Кантом, со студентом о бессмертии по дороге в Лейпциг, о театре), притом не в трудном для тогдашнего русского общества систематическом изложении, а в форме легких заметок, легко усваивающихся и оставляющих впечатление, наряду с интересными путевыми описаниями. Если для большинства Карамзин являлся в «Переписке» таким пропагандистом, внушителем идей, то для образованного меньшинства, знакомого тогда уже и увлекающегося Вольтером и Руссо, – он был первым из земляков, на своем родном языке и в такой увлекательной форме повторивший призыв от «природы» к «свободе» этих писателей. Открыли ли «Письма» глаза современникам на действительность жизни тогдашней Европы, действительную картину этой жизни? Во всей вероятности – нет, как не открывается она и нам. Центр тяжести все время во внутреннем душевном мире путешественника, многое во вне остается им незамеченным (например, французская революция), и если оставить в стороне его описательные элементы, мы читаем у Карамзина лишь его мысли и идеи, возбужденные в нем теми или другими местами. В «Письмах» образованные и в теории знакомые более или менее с Европой современники Карамзина могли видеть, что пережил один из них, лучший из них, и что пережили бы они сами на его месте. А это должно было значительно сблизить их с тем миром, откуда вышли известные им Руссо, Вольтер, Гёте, Шекспир, Геллерт, Кант и др.

Материализм в радикальной форме со своим отрицанием нравственной ответственности личности, со стремлением к идеальной социальной статике и т. п. ведь тоже лишь идеал, и, как идеал, привлекателен для мысли. Он не выпадает, и должен, следовательно, совпасть с основным идеалом всякой жизни.

Абсолютную истину и тропу к ней я знаю в науке; но слышны голоса, что лучше не сидеть за трудно достижимым научным журавлем, а с практическою синицею – условно истинного (т. е. такого, которого мы не можем научно оправдать) в руках, обратиться к общественной деятельности (в узком смысле). Но для ученого, для служителя безусловной истины лучше дойти до полного самоотрицания на своем поприще, чем изменить своему знамени и пойти учить, притворяясь, что все известно.

Когда физиология трактует о жизни, о характерных признаках жизни, как об обмене веществ <���…> то ее выводы отсюда нисколько не трогают вопроса о жизни – непосредственного сознания и философии. Жизнь, интересующая непосредственное сознание и философию, – жизнь человека остается здесь вне сферы зрения, мысль попадает мимо нее, и то, что в гробу продолжает быть характерным с биологической точки зрения признаком дорогого мне человека – белковина, которой нет в соседней земле; равно, – что в нем продолжается «жизнь» в этих «низших организмах» – червях, без сомнения, ничего не говорит мне о жизни дорогого мне человека. Определение жизни, – которое надо черпать из опыта, если мы хотим войти в существо, в положение возбуждаемых ею вопросов, – определение жизни основывается на ценности ее, но ценности этого понятия для обозначения действительности.

«Природа» есть не представление, а понятие, – вот вывод моего сочинения, и надо уметь воспользоваться всеми следствиями этого. Первое формальное практическое следствие отсюда то, что понятием «природа» и пользоваться надо, как понятием.

«Отрицать» и «утверждать»… Кому это нужно?.. Не наше дело утверждать и отрицать, что что-то есть или чего-то нет; наше дело маленькое: ясность и простота последовательной мысли.

Надо иметь великое, детское спокойствие, девственное спокойствие духа, чтобы так переживать Природу, как Лев Николаевич Толстой. Читая его несравненные страницы, вспоминаешь о далеко минувшем, когда и ты жил так близко с природой, с травой, с лесом, с водой, и грустно становится, что волнения жизни так отдалили тебя от этого родства с великой матерью. Но я думаю, что такое спокойствие духа, открывающее спокойствие и мир жизни природы, совершенно необходимо философу.

В чем задача этической жизни? В чем задача научного духа в области нравственности? Ведь очевидно то, что хорошо, и то, что дурно, дано, – как факт, – до всякой науки, и дело науки, без сомнения, не в том, чтобы показать, правда ли, что хорошо то, что мы считаем таким, или оно в сущности дурно. Дело науки тут, как везде, – в описании.

Истина, – а это понятие прежде всего нравственного порядка, – открывающаяся человеку до всякой науки и, зачастую, не внушаемая и многими годами научной работы, – в кротости. Мы знаем по опыту, что эта простая истина вполне ясна и «в руках» для мальчика-подростка и для мужика, и совершенно закрыта для студента и «интеллигента».