Vlad - Русская Жизнь 17.12.08 Скандал

Отчасти этими же причинами диктовалась скандальность литературных биографий Достоевского и Тургенева (вдобавок же у обоих были отвратительные характеры): в случае с поэтом все более-менее понятно, его достает именно контраст между небесными звуками и земными сплетнями, но у прозаика есть дополнительная причина вести себя скандально: обостренная чувствительность, необходимая для фиксации всяких тонких состояний. И опять прозаик лезет в скандал там, где нормальный русский человек с его широкими и мягкими представлениями о чести либо плюнет, либо напьется, либо подерется и забудет повод. Скандально известной стала несостоявшаяся дуэль между гр. Толстым и Тургеневым, чудом предотвращенная в мае 1861 года: Толстой неуважительно отозвался о благотворительности внебрачной дочери Тургенева Полины, которая на досуге чинила одежду беднякам, и Тургенев пообещал дать Толстому в рожу. Историю еле-еле замяли, а то они уже собирались стреляться на охотничьих ружьях; примирение состоялось лишь в 1878 году. Подумаешь, один дворянин сказал другому, что его дочь напрасно занимается благотворительностью; я тоже не люблю благотворительности, я даже полагаю, что всякое занятие тем опасней и омерзительней, чем больше дает оснований для положительной и лестной самоидентификации, и человек, совершивший убийство ради общего блага, мне милей и понятней человека, раздавшего состояние ради самоуважения; но это ведь почти теоретический спор, и нечего тут драться! Просто, видимо, они в тот момент обостренно не нравились друг другу, у них и раньше бывали стычки, и вообще большая часть литературных скандалов происходит на почве личной неприязни, – ну так в России большая часть людей друг друга терпеть не может, никто никого не любит на трезвую голову! Но это не повод для скандала, и все с этим живут; только писатели с их тонкой душевной организацией отчего-то ропщут.

Русский литературный скандал достиг пика своей интенсивности и небывалого разнообразия форм в Серебряном веке, когда границы между жизнью и литературой стерлись окончательно. Тогда дуэлировали по любому поводу, и заканчивалось это чаще всего пуфом, как в случае Гумилева и Волошина; вообще попытка реанимировать варварские или хотя бы рыцарские способы выяснения отношений в гуманный или по крайней мере цивилизованный век, обречена выглядеть смешно. Дерутся, казалось бы, по серьезному поводу – Гумилев раскрыл тайну Черубины де Габриак, сломал карьеру впечатлительной Лизе Васильевой за то, что она предпочла Волошина, хотя давала Николаю Степановичу всякие надежды и очень целовалась; Васильева действительно заплатила за эту историю нервным срывом и литературным молчанием, но публика запаслась попкорном и долго еще мусолила комическую деталь: Волошин на дуэли калошу потерял! Вакс Калошин! Точно так же хохотали над обеими дуэльными попытками Сологуба – с Алексеем Толстым и с Максимом Горьким, оба раза за честь жены, которую оскорбили сначала нелепым розыгрышем, а потом фельетоном. Оба раза ничего не вышло, как и из ссоры Блока с Белым (жутко вообразить, какую дуэль мог бы устроить Белый – с его настоящим, неподдельным безумием и способностью вовлекать нормальных людей в его извращенную логику); но скандал был нормой жизни, ее постоянным фоном, ее, так сказать, пуантой… и расплата последовала незамедлительно. Когда на протяжении двадцати лет все так пряно – наступает неизбежная пресность. Мандельштам об этом сказал точнее всех: литература была вся кровь, вся нетерпимость, а стала пся крев, всетерпимость.

Мандельштам-то, кстати, еще пытался скандалить, то есть буйствовать в тех случаях, когда, как ему казалось, нарушались приличия. Вот у кого были обостренные представления о чести, пушкинское чувство гармонии – и пушкинское же ощущение, что его нельзя ничем замутить! Из-за этого он лез во все истории, которые, казалось ему, задевают его личную и литературную честь: Горнфельда, перед которым сам он был – пусть невольно – виноват, он заклеймил палачом, литературным убийцей (Горнфельд, кстати, никаким убийцей не был – карлик, калека, он был блестящим критиком, автором лучшего перевода «Уленшпигеля», который Мандельштам в переделке отнюдь не улучшил, и отличным знатоком русской поэзии). Алексею Толстому Мандельштам, приподнявшись на цыпочки, дал пощечину, которая, как считают многие, и решила его судьбу, – даром, что сам Толстой пытался погасить инцидент, как мог, да и не был перед Мандельштамом ни в чем виноват. Но истории Мандельштама – последние настоящие русские литературные скандалы; после этого все закончилось. Почему? Объяснений много и, значит, ни одного, но если вас интересует мое мнение – причина в фоне советской жизни. Николаевская диктатура не доходила до создания союза писателей, не простиралась так далеко, чтобы организовать эту корпорацию, и она продолжала себе существовать со своими принципами; Сталин пошел дальше и сделал рабами уже всех, включая литераторов. А там, где диктатура достаточно сильна, одинаково унижены все – может быть, это и есть одна из причин сравнительно широких понятий о чести у русского общества, где всем периодически ставят публичную клизму, а человек после публичной клизмы обычно не очень склонен заикаться о личной чести. В СССР клизма стала тотальной и ежедневной, и нормы литературного поведения расширились до таких границ, что скандалить стало не из-за чего и незачем. Писатели писали друг на друга доносы, жили на государственный счет, целовали седалища бонзам – и даже такой эпизод, как втыкание прозаиком Бубенновым буквальной и материальной вилки в задницу драматурга Сурова, вызвал всего лишь эпиграмму Казакевича и Твардовского: «Певец березы в жопу драматурга сурово, словно в сердце Эренбурга, столовое вонзает серебро. Но принципом руководясь привычным, лишь как конфликт хорошего с отличным расценивает это партбюро». Конфликт хорошего с отличным, понятно? И ничего более.