Кэрри Браун: И всё равно люби

Гости сидели, склонив головы. Епископ открыл глаза, будто услышав голодное урчание Рут, и снова закрыл.

– Во имя спасителя нашего Иисуса Христа, аминь, – закончил он.

Во время ужина Рут видела, как Питер пытается перехватить ее взгляд, но избегала смотреть на него. Никто из сидевших с нею рядом не задал ей ни единого вопроса, не подумал заговорить. Это не тянуло даже на банальный обмен вежливыми фразами.

– Сколько же вам лет? – спросил господин по левую руку и, не дожидаясь ответа, сосредоточился на своем куске мяса.

Рут едва подавила желание задать ему тот же вопрос. Впрочем, что это вообще за вопрос?

Справа от нее сидел лысый мужчина с выраженными черточками вен на носу. Наклонив голову, он спросил, как ее зовут, а потом называл ее сначала Бет, затем Бесс, а под конец – явно не давая себя труда припомнить ее имя и нисколько этим не смущаясь – и вовсе Сьюзен.

Рут не стала его поправлять.

За время еды она не произнесла почти ни слова. Она чувствовала себя раздавленной – просто потому, что директор явно не приглашал ее и удивился ее появлению. Хотя и принял весьма радушно, называл «моя дорогая», проводил к камину и даже наполнил бокал вином – Рут выдула его почти одним махом.

Вся радость от бурных объятий с Питером, чувство защищенности от его любви, веселье от пробежки по заснеженному кампусу – всё растаяло.

В неровном свете свечей Рут разглядывала гостей за обеденным столом. Перед глазами почему-то возник вдруг отец в брюках от костюма и белой рубашке. Он часто появлялся, когда она чувствовала себя совсем уж потерянно. Рут отложила вилку, намазала масло на булочку и затолкала в рот кусок побольше, чтобы не разреветься.

После ужина выдавила из себя жизнерадостную улыбку и добросовестно пожала руки всем собравшимся.

– Мы очень рады, что вы теперь с нами, моя дорогая, – сказал директор. – Ваш Питер большой молодец, просто умница. Дерри очень повезло с ним.

Кто-то подал ей пальто, директор распахнул дверь. Они с Питером пожелали всем спокойной ночи и вышли в темноту.

Директор закрыл за ними дверь.

Ночное небо холодно светило яркими звездами, ничто не нарушало ночной тишины. Уже несколько дней стоял мороз, но Рут бросило в жар. Она расстегнула пальто. От директорского дома они свернули на центральную тропинку. Голенища резиновых сапог больно хлопали ее по икрам – вообще-то это были сапоги Питера, а она так торопилась поскорей сбежать, что не стала толком застегивать пряжку наверху.

Питер молча шагал рядом.

– Меня не ждали здесь, – сказала Рут.

– Видимо, нет, – согласился Питер. – Но ничего плохого не случилось. Все были очень рады тебе. Но все равно прости, что так вышло.

– Хочешь знать, о чем они меня спрашивали? – не выдержала Рут.

Питер ничего не ответил.

– Один человек спросил, как меня зовут. Другой – сколько мне лет. – Рут возмущенно перевела дыхание. – А трое, еще до ужина, спросили, где мы с тобой познакомились.

Питер поежился и как-то поерзал в воротнике. Конечно, она уже утомила его своими печалями.

– Что ж, это в самом деле прелюбопытная история, – отозвался он.

Рут бросила на него свирепый взгляд.

– Это не та история, которую станешь рассказывать каждому встречному-поперечному, и ты прекрасно это знаешь.

Рут оступилась и сапогом зачерпнула снег. К щиколотке потек мокрый холод.

– Питер, они просто ожидают услышать историю любви. Сердечки, цветочки, голубочки.

– У нас с тобой и есть любовь, – возразил Питер и попытался поймать ее руку.

– Зато в прошлом, Питер, у нас с тобой скелет на скелете. Мой отец – уж никак не предмет для застольной беседы. Равно как и мой аборт, будь он неладен.

Они почти не говорили на эту тему. И сейчас Рут упомянула аборт просто так, ей хотелось как-то уязвить Питера.

Питер ничего не ответил, продолжал молча идти рядом.

«Вот, всегда с нами так, – беспомощно подумала Рут. – Я наговорила лишнего. А он вообще ничего не сказал».

Они никогда не разговаривали о ее прошлой жизни, о несуразной истории ее отца и о том, как она и Питер познакомились друг с другом. Какой прок обсуждать это, все и так ясно, ничего тут уже не изменишь и не переделаешь, это навсегда останется в их общей памяти – и то, что доктор оборвал ее беременность и заодно чуть не оборвал ее жизнь. Ну а что ей еще оставалось делать тогда? И что ей делать с этим накатывающим чувством одиночества и тоской, которые так легко вспыхивают и сменяются гневом и раздражением?