Андрей Геласимов: Десять историй о любви (сборник)

– То есть вы задержали меня из-за каких-то там фотографий? – снова не удержался от саркастических интонаций Гуляев.

– Да, – кивнул следователь. – Мы разослали их по отелям в надежде на то, что сотрудники найдут в номере или опознают у кого-то из постояльцев пропавшее вместе с отрезанным пальцем украшение. В итоге сегодня утром нам позвонили из «Элизиума».

– Великолепно! Значит, в таком важном деле, как убийство… Или – смертоубийство, как вам понравилось выражаться… Вы полагаетесь на полуграмотных горничных, которые не говорят ни на одном европейском языке, а вместо этого разглядывают фотографии… Отлично! Браво! Это просто новое слово в криминалистике.

Гуляев был уже почти в своей тарелке и модулировал голос так же красиво и чувственно, как он это делал на собственных лекциях. Финальная реплика о криминалистике должна была, по идее, уничтожить простофилю следователя.

– Эти бедные девушки, очевидно, знаками дали понять вам, что опознали кольцо на снимке? Вы отдаете себе отчет, что не сможете использовать их показания для идентификации улики?

– А нам этого и не надо, – пожал плечами следователь. – Мы ждем результата анализа.

– Какого анализа? – осекся Гуляев.

– Обычного. На кольце были обнаружены следы крови. Сейчас их идентифицируют на предмет совпадения с кровью жертвы.

Следователь посмотрел на часы и кивнул.

– Думаю, уже всё готово. Пойду, узнаю.

У двери он обернулся и подмигнул.

– Вы тут не скучайте. Поработайте, если хотите, – он указал на раскрытый ноутбук. – Компьютер у вас пока не забираю. В нем ведь модема нет?

– Нет, – Гуляев отстраненно покачал головой.

Он был похож на человека, который долго и трудно шел по болоту, избегая зыбкой трясины, затем выбрался наконец на более-менее надежный островок, но не успел перевести дыхание, как островок этот зачавкал и стал расплываться прямо под ним.

– Ну, вот и славно, – сказал следователь. – Потому что Интернет – это зло.

Подмигнув еще раз, он скрылся за дверью.

Гуляев сидел неподвижно несколько минут. В горле у него пересохло. Сердце билось громко и неровно, пропуская удары, иногда проваливаясь в какие-то ямы, ведомые одним кардиологам и перепуганным сердцам. Живот сводило тем гадким холодом, который прихватывает в самолете при сильной турбулентности или когда лайнер вдруг проваливается вниз. Гуляеву было страшно.

Он встал из-за стола и подошел к окну. Густая растительность снаружи не позволила ему ничего разглядеть. Он ощутил себя замурованным в склепе. Ползучие растения, облепившие крохотное окно, были венками, прислоненными к надгробию. Гуляев представил себе траурную плиту и свой лихорадочный глаз, выглядывающий из небольшого отверстия между буквами «л» и «я» в набранной золотом строке с его собственной фамилией. Задохнувшись от приступа жуткой клаустрофобии, он отшатнулся от незатейливой дырки в стене, которую тут выдавали за окошко, и вернулся к столу. Дышал он тяжело, как после бега, ступал неверно.

«Однако права очевидца и участника событий вынуждали нашего сказителя сердиться на легкомысленную, так ему казалось, склонность своих слушателей к путанице и к неуместным, опять же по его мнению, в такой сфере, как смертоубийство, метафорам…»

Гуляев перевел взгляд с монитора на дверь и прислушался. Ему показалось, что в коридоре прозвучал чей-то негромкий смех. Секунду-другую он смотрел в ту сторону, но дверь не открылась.

– Да пошли вы… – пробормотал он и, зажав уши ладонями, начал истово читать вслух:

«Размахивая культями и покрикивая, он горячо доказывал нашу неправду и постоянно приводил какую-то историю о деревянном коне и о хитрющем царе Итаки, который, окажись он на нашем месте, уж конечно, не вел бы себя так беспечно, и если бы даже сам не принимал во всем этом участия и едва ли ни придумал всю проделку, то после первого же рассказа любого нормального понюхавшего крови бойца, с отрубленными к тому же руками, сразу бы сообразил что к чему и какая огромная тактическая польза следует из подобной хитрости для тех, кто осадил несговорчивый город и уже не чает видеть стены его проломленными, а лучших жен – плачущими и покорными. Мы же на это соглашались с нашим хулителем, воздевали сокрушенно руки, скорбя о военно-тактической нашей бездарности, и, конечно же, тотчас забывали, кто там забрался в лошадиное чрево – троянцы ли, данайцы или, быть может, третья сторона – мало ли кому взбредет на ум против кого-то воевать и хитрить. Неужели необходимо запоминать всех этих драчливых, надутых вояк на одно лицо, расхаживающих подбоченясь туда и сюда в греческой истории, когда миру подарен столь восхитительный рассказ об обмане, сотнями нитей связанный с уходящими в туман прошлого и будущего забавными плутнями людей и богов, взаимно существующих, кажется, лишь для того, чтобы с озорством и жестокостью надувать друг друга или чтобы множить и множить эти истории с надувательством, глядящие одна в другую в бесконечном ряду зеркальных отражений, так что с ума сойдешь, если вздумаешь отыскивать самую из них первую, с которой, собственно, все и началось, и уж во всяком случае, свой затуманенный взор не обратишь на какую-то девчонку, проведавшую о новоявленной родне и решившую сбежать в тяготах нарождающейся похоти. Не обратишь, разумеется, если не усмотришь и здесь подобного ряда зеркал и двойников, перешептывающихся на понятном только для них языке и прекрасно осведомленных, насколько значительны и ужасны могут быть последствия взбалмошного, казалось бы, поступка одной вздорной девчонки…»