Из Гетеборга Ирина Борисовна звонила Свену, напомнила, когда их встречать. Милый, наивный Свен, оказывается, проводив их утром на вокзал, отправился в пресс-центр и там просматривал все советские газеты за последние три дня, надеясь найти какое-то сообщение об источнике радиации. Бедняжка, поди, до сих пор руки отмывает: после того как повозишься с советскими газетами час, руки надо два часа отмывать. Еще смеют говорить о «грязной буржуазной прессе». Анна вспомнила, как однажды, отправляясь в Париж из Франкфурта, купила на вокзале «Литературную газету». В купе она бросила ее в сетку над головой, а потом долго не могла понять, почему это соседи морщат носы, поглядывая на нее, пока сама не взяла в руки свою газету – от нее буквально воняло удушливой типографской краской. Пришлось газету просмотреть в коридоре и выкинуть: не разводить же вонь в купе до самого Парижа!
И все же, как только приедем в Стокгольм, надо будет настроить приемник на Москву – а вдруг сработает «горбачевская гласность»?.. Иногда все же мелькает мысль – а что, если? Ведь должны же, в конце концов, и наверху понять, что нельзя вечно обманывать всех – начнешь обманываться и сам. Иногда думается, что все они там, в политбюро, хоть и не верят собственной пропаганде, но и сами о реальности не имеют никакого представления. Просто крутят свое колесо, как белки, боясь из него выскочить, боясь остановки колеса. Ах, да ну их! Только бы узнать, что же там произошло? Если бы жила сейчас дома, то навряд ли тревожилась бы так. Это сейчас, отсюда кажется, что так тяжела там жизнь. А ведь жила сама этой жизнью, много успела тяжелого и повидать, и пережить. И все же маленькие радости жизни, каждодневные заботы как-то отодвигали гнетущее сознание того, что живешь в больном обществе, в почти умирающей стране. Отсюда, издали, все видится крупнее, значительнее, гораздо точнее и намного больнее. Живя дома, она никогда себя не жалела, не умела жалеть. Школа сестры Анастасии. Но отсюда даже собственная жизнь, кажется, слышится сердцем, как некая трагическая симфония, в которой, если и были светлые ноты, то лишь для того, чтобы оттенить общее звучание трагической безнадежности. Вера в Бога, вера в друзей, да вера в самих себя – вот чем они держались дома. Как мало было света, как мало было радости, а ведь молодость уже прошла, та музыка уже отзвучала, Так уж сложилась судьба, что надо теперь жить вторую жизнь. А как ее жить? Семь лет прошло будто в дымке; ничто уже не задевает глубин души, не так пахнут цветы и не те имена у деревьев. Душе легко – она вышла невредимой из-под пресса всех своих сознательных советских лет и расправилась на свободе. Анна не может объяснить ни Свену, ни другим своим западным друзьям, что такое свобода: разве объяснишь тому, кто прожил всю жизнь на берегу широкой полноводной реки, что такое вода в пустыне? Он будет слушать, кивать, сочувствовать, но что он поймет? Именно свобода, она одна теперь ее горючее. Вовсе не воля и не чувство долга делают ее неутомимой в работе. Те же самые дела на родине отнимали столько сил, нравственных и физических, что сейчас она легко переходит от одного дела к другому, сменяет одну работу другой, и если от чего единственно устает, так это от обилия впечатлений и знакомств. И еще – от многословия, чужого и собственного. Дома как-то само собой подразумевалось, что подолгу и всерьез нужно разговаривать только со своими ближайшими друзьями или с друзьями друзей. Лишь проверенным и надежным людям возможно и нужно было говорить о сокровенном. А здесь тебя приводят в гости и хозяйка через полчаса после начала ужина с улыбкой спрашивает тебя: «Скажите, а вы не тоскуете по родине? По своим сестрам?» А если да, если тоскую, то что же ты – купишь завтра туристскую путевку в Ленинград или в Чернобыль и привезешь мне оттуда приветы от моих сестер?
Анна вздохнула и попыталась отвлечься от этих невеселых мыслей. В сущности, это ведь не совсем справедливо. Это ей тяжело бывает с людьми, это ее часто ранит неосторожное слово о покинутом доме, но ведь их нельзя винить – они ведь и этого тоже понять до конца не могут, что она никогда, никогда не увидит ни сестер, ни своего дома, ни своего города. Так же легко можно спросить немца в Австралии, не тоскует ли он по Германии. И он тоже погрустнеет и начнет рассказывать что-то очень трогательное. Но какая разница! Пусть в прошлом году он не скопил достаточно денег, а в этом жена захотела провести отпуск на Гавайях, но он знает, что в следующем году может купить себе билет на чартерный рейс и отправиться в свой любимый Гамбург или Мюнхен, к родному морю или к любимым с детства горам. И разве это не прекрасно, что вокруг нее люди живут такой нормальной жизнью, что даже не в состоянии понять ее, Анниных, печалей? Пусть хоть они остаются счастливыми. Ведь она и для них тоже работает, о них заботится, когда пытается передать им трагический смысл той жизни.
Читать дальше