Надежда Беленькая: Рыбы молчат по-испански

Снаружи намного светлее, чем казалось в кабинете. Светлее и холоднее. От сырости и холода у Нины слезятся глаза.

Все уселись в Ксенин джип и отправились обратно в гостиницу. После дома ребенка и зябкой уличной сырости салон автомобиля кажется чилаутом столичного клуба.

Нина смотрит в ветровое стекло на проносящиеся деревья, улицы, здания, и снова сомневается в реальности происходящего. На мгновение привычные связи распались, и она перестает понимать, как проникли в ее жизнь эти тусклые вечерние огни, силуэты прохожих, спешащих по заснеженным тротуарам Рогожина, незашторенные окна деревянных домов, где с улицы можно разглядеть унылую бедняцкую мебель и включенную люстру.

Ксения припарковалась возле гостиницы, Нина вылезла первой и выпустила испанцев. Каждый шаг оставляет в снежном месиве синеватую полынью с ровными краями.

– Спроси, понравилась ли им девочка, – велит Ксения, когда они поднялись в номер и заперли дверь изнутри.

– Очень понравилась, – с готовностью сообщает Нина, расстегивая пальто и приглаживая взъерошенные волосы.

Она бегло рассматривает в зеркале румяное после уличного холода лицо. Разве скажешь, что ей скоро тридцать? Замечательно: людям помогла, хорошее дело сделала! Теперь у Заячьей Губы будут родители, у испанцев дочка, у Элениты сестра. Все же это лучше, чем распинаться перед скучающими первокурсниками…

– Нет уж, ты их спроси. Пусть ответят сами.

Ну конечно, с какой стати Нина влезла. Она переводит Ксенин вопрос. Испанцы оживленно кивают: они с самого начала все решили.

– А раз так, пускай платят аванс.

Хосе сует руку в клеенчатую сумку, спрятанную на поясе под одеждой, и достает толстую пачку, согретую телесным теплом. Протягивает Нине.

– Шесть тысяч евро. Аванс, как договаривались.

Нина растерялась. Она с трудом улавливает связь между спертым воздухом приюта, больным ребенком и пачкой денег в руке. Машинально переводит все Ксении, отдает деньги, и только потом до нее доходит, что она, вероятно, ослышалась. Шесть тысяч? Аванс? За что? За то, чтобы стать родителями сироты с гвоздикой на губе?

Нина открыла было рот, чтобы уточнить цифру, но Ксения уже невозмутимо уселась за стол и принялась пересчитывать. Она считала не торопясь, бережно слюнявя пальцы. Деньги раскладывала в кучки по пятьсот евро. Теперь перед ней на столе лежала уже не одна, а двенадцать небольших стопок.

Перед обратной дорогой пили кофе в гостиничном буфете. Испанцы по-прежнему вежливо улыбались, Нина изо всех сил изображала оживление, но ей было неловко. Пачка купюр, перекочевавшая из-под рубашки Хосе через Нинины руки в Ксенину папку, бесследно рассеяла то особое тепло, которое, казалось Нине, возникло между ними накануне, когда сидели в пиццерии. И потом, когда все вместе отправились на знакомство с Ритой, она была не просто переводчиком: она беспокоилась, чувствовала ответственность. Увидев безобразную губу, всерьез испугалась, что Риту не возьмут. Гордилась, что ее испанцы лучше чужих французов. И вдруг все куда-то подевалось.

На улице стемнело, а они по-прежнему сидели в буфете, поджидая Ксению.

К вечеру джип мчится в Москву – сквозь вьюгу и тьму.

Захолодало. Дует крепкий ветер, поднимая в воздух сухую морозную пыль.

Нина восхищается Ксенией: как она практична, как уверена в себе, как ловко ведет сквозь пургу большую тяжелую машину. У Ксении был трудный день: пока испанцы вместе с Ниной сидели в доме ребенка, а потом не спеша пили кофе, она колесила по Рогожину, обошла всех чиновников с деньгами и подношениями. И вот день кончился, все устали и по дороге будут отдыхать, а Ксения снова за рулем – светит фарами в темноту, толкая перед собой дрожащую световую бабочку по скользкой, почти не различимой в потемках дороге. В ее рюкзаке, в черной кожаной папке едут шесть тысяч евро. Нина ни разу в жизни не держала в руках таких денег. Даже если сложить вместе все ее зарплаты, стипендии, выручку за частные уроки – даже тогда похожая сумма вряд ли наберется. Шесть тысяч евро, обалдеть. Удивительная женщина! Баба с железными яйцами!

Собой Нина тоже довольна: в ее кошельке лежат две новенькие свежие сотки. А двести евро – это две недели преподавания в университете. Восемь частных уроков, на которые Нина существовала последние пять лет. Один урок – полдня жизни: подготовка, дорога, полтора часа один на один с учеником, чашка чая с печенькой, потом обратно. С некоторых пор частные уроки утомляли Нину даже больше, чем занятия с группой студентов. А что, если зеленые сотки будут попадать к ней в кошелек регулярно? Ну, скажем, два-три раза в месяц. Тогда Нина сможет отказаться от опостылевших учеников и как следует заняться диссертацией.