Александр Генис: Довлатов и окрестности

Толстые книги лучше всего читать на работе. Ничто так не извиняет длинноты, как казенное время. Служа в юности пожарным, я два года провел не вставая с топчана. “Ярмарки тщеславия” хватало на одну 24-часовую смену. Вскоре, однако, выяснилось, что от любовного марафона притупляются чувства. Тучные классики укачивают, вызывая морскую болезнь.

Усвоив урок, я научился перемежать книги, замедляя и разнообразя процесс. Боясь быть проглоченной, умная книга сама сопротивляется кавалерийскому наскоку, но и глупую этому можно научить. Я не люблю читать подряд. Мне мало действия, и я не жду развязки. Даже в детективе меня не интересует, кто убийца. Но я не пропущу случайную девицу с вишневыми (!) глазками. Добравшись до книги, заслужившей доверия, я не только обкладываюсь словарями и комментариями, но еще поминутно бегаю к полкам, чтобы взглянуть на то, что читал, ел и носил автор – и его герой. Попав в компанию, книга, теряя свою надменную линейность, раскрывается веером. Уступая хозяину положения (мне), она отдает и то, что надеялась скрыть: чужое влияние, торопливую несуразицу, старческую забывчивость, а главное – самого писателя. Только посмотрев на него стереоскопическим, как у мухи, зрением, можно отличить то, что он хотел сделать, от того, что получилось. Первое иногда хуже, иногда лучше второго, но одно никогда не равно другому. Заполняя пробел, ты возвращаешься к началу – к еще чистому листу.

Счастливым писателям снится ненаписанное. Но мне, особенно в детстве, снилось еще не прочитанное. Я до сих пор умею читать во сне – перелистывать страницы, водить глазами по строчкам, заглядывать в примечания. Знающее грамоту подсознание Фрейд бы назвал инверсией природы. Но мне этот вывих души помогает сочинять вместе с автором. Догадавшись, куда нас с ним приведет следующая страница, ты наконец растворяешься в книге, сливаясь с ней в одно существо. Что при этом испытывает книга, мне, как всегда, не понять, зато нельзя не похвастаться своим экстазом.

Разговоры о прочитанном позволяют заново пережить мгновения счастья, которое – и это редкое чудо! – поддается пересказу.

Новичком я презирал Белинского за то, что он, простодушно переписывая полюбившееся, еще кручинился: “всего пересказать нельзя”.

Сегодня я его понимаю. О книгах надо писать как о людях, от которых они не слишком отличаются. И в тех и в других много лишнего, еще больше одинакового, но помним мы тех, кто подставил подножку, вывел из себя и привел к иному. Даже лишенная событий жизнь испещрена встречами, воспоминания о которых заново рождают трепет и вожделение.

Пожалуй, только это и называется критикой. Остальным занимаются евнухи. Не в силах любить, они знают о книгах все, кроме главного.

Еще глупее те, кто читают, чтоб стать умнее. Эрудиция? Есть чем хвастаться. Знания, подаренные любовью, не требуют усилий: найдите в мире мальчишку, который бы не знал, что такое угловой.

Из всех свобод я больше всего ценю ту, что позволяет мне читать что хочется. С тех пор как меня перестала мучить брошюра “Как нам реорганизовать Рабкрин», я прочел по нужде лишь “Правила вождения автомобиля в штате Нью-Джерси” – чтобы забыть их сразу после экзамена.

Я не знаю, какая чужая книга станет моей последней, но догадываюсь, какой будет моя. Как Казанове, мне хотелось бы составить обстоятельный перечень своих побед, вспомнив все обольстительные обстоятельства места и времени. Чтобы работы хватило надолго, я бы назвал ее “Тысяча и одна ночь”.

1994–2011, Нью-Йорк