Александр Силецкий: Золотые времена

Или это он хотел сказать всем нам свое последнее напутствие, а в легких воздуха уже недоставало?..

Я узнавала у врачей, но они странно так смотрели, будто и у них весь воздух вышел…

Почему?

Через час после смерти наш Ильич вдруг приоткрыл глаза и тихо так сказал:

– А мавзолея мне – не надо. Так и передай. Я его Сталину хотел поставить, а тот – живучий оказался. Всю высокую идею испохабил.

Я Ильичу не поверила.

Наша наука утверждает: мертвые не говорят. И Сталин бы неверно понял…

Через неделю после смерти, когда Ильичу уже вынули все внутренности и могучие, тяжелые мозги, он вдруг запел «Интернационал».

Всем стало страшно, и тогда я, чтобы успокоить их, запела вместе с Ильичом…

Ближе к полуночи Цокотухов прыгал вниз с шестнадцатого этажа.

Прыгал каждый день, не пропуская.

И зимой прыгал, и осенью, и летом, и весной, и по субботам, и по воскресеньям, и когда был один, и когда баба приходила, и в хорошем настроенье, и в дурном, и поужинав, и натощак, и пьяный, и трезвый, и голый, и одетый, и на взводе, и не очень, и здоровый, и больной.

Вот как накатит что-то эдакое изнутри, так сразу на балкон и – вниз.

Очень любил Цокотухов это дело, даже пуще баб, и больше, чем поесть или покакать, или уж – восторг какой! – газетку почитать, особо вслух и по складам.

И вот однажды подловили Цокотухова, когда он на балконе появился, и кричат:

– Ты, мил паршивец, чем тут занимаешься?

– Как чем? – вроде и не понимает Цокотухов, сильно удивляясь, а ведь говорят с ним ясно, по родному, без интеллигентских матюгов, тут и любой дурак поймет, а этот, значит, корчит из себя…

– Да вот, – указывают, – что ты тут сигаешь? За каким таким рожном?

– А я не сигаю, – отвечает Цокотухов, нехороший, сразу видно, человек, на склоку так и нарывается. – Я, – говорит, – летать учусь.

Все начинают тут смеяться – прямо хохот. Вот и говорят, когда смешное отошло:

– Дурак ты, мил паршивец. Круглый идиот. Да кто ж так учится летать? Ты посмотри, какая высота! Шестнадцатый этаж – убьешься!

– Да? – удивляется им Цокотухов. – До чего вы умные… А я-то думал – всё равно. Ведь я ж пока учусь. И вдруг – такая высота…

Назавтра Цокотухов снова прыгнул вниз с шестнадцатого этажа.

И ничего – разбился.

А предупреждали!..

Вот разбился Цокотухов, и у него прорезался слух.

Стал он слышать всё на свете: и как у соседа в животе по пятницам бурчит, и как обсчитывают в Магадане, и как кузнечики зимой стрекочут, и как щебечут птички средь аймака Мандал-Гоби, и как любовники друг другу слова нехорошие, потому как одинаковые, говорят, и много еще всего разного стал слышать, но не в этом дело.

Прорезался у Цокотухова особый слух – музыкальный.

Вот разбился Цокотухов, и враз потянуло его не то на мандолине, не то на рояле, не то на кишках бычачьих играть – спасу нет, как хочется, и слух ведь есть, талант, поди, а ни на чем играть не может – не умеет.

Попробовал там, подловчился сям – один хрен, не идет мотив, хоть тресни.

Стал печальным Цокотухов – страшно посмотреть.

Картинка не для слабонервных.

Тут один умник подвернулся, отставной интеллигент.

Вот подвернулся этот умник и душевно говорит:

– Я научу. Ты – что? Ты пальцами тренчишь, а это, знаешь, хлам. Концами много не начешешь. Тут тебе не баба, тут, брат, слух. А слух – чего? Он весь в нутре. В душе сидит. Щебечет и поет. Вот пукнешь – это слух идет, но только грубый. Понимаешь?

Цокотухов очень даже понял и расцвел.

И, чтобы всей душой играть, и, чтобы слух пошел куда как тонкий, прямо ангельский такой, любезный сердцу каждого, взял Цокотухов в магазине импортный кларнет и прямо у прилавка его съел.

И стал душой на нем играть, мотивы так и полились, в натуре – слушать бы и слушать, детям до шестнадцати – как раз.

Короче, обалдение и счастье на века.

Тут прибежали отовсюду, стали громко хлопать, удивляться – дескать, надо ж, отыскался самородок, вон какие ходят среди нас!

А после – новый умник подвернулся, застарелый друг людей, плешивый монголоид, и бесцеремонно говорит:

– Да как же так? Ты как играешь, помесь чучела с футболом? Ты же съел кларнет! Ты должен архипомереть, а не играть. Тебе ж там всё разорвало!

– Да? – удивляется ужасно Цокотухов. – А я думал: ежели душой, то всё равно, куда засунуть. Лишь бы к ней, к душе, поближе.