Павел Рупасов: Записки санитара

Волны – нескончаемые переселенцы в белых чеченских папахах и бараньих шубах – непрестанно выходят на берег и ревут, как стадо коров на лежбище морских котиков.

От разбитого несостоявшегося морского ресторана-корабля на берегу осталось одно днище в воде. Шторм и люди все время выдирают из днища остатки кораблекрушений, волны – черные шестеренки и сейфы с истлевшими судовыми записями о кладах и погибших кораблях, люди – медь и латунь для продажи. Сейфы море оставляет на берегу, медь уносят с собой люди.

Парень с камерой исчез, растворился в брызгах прибоя.

Против солнца над прибоем висит завеса из мельчайших капелек воды, чтобы радуга так не слепила глаза.

Доверчивая зелень наивно пляшет в вершинах деревьев. Желтые кроны дерутся на ветру. У всех встречных смиренно-умиротворенные лица.

Астрономическое местное время, когда все это происходит, – сто часов тридцать пять минут, ветреного месяца крымабря, понедельник времен. До конца тысячелетия осталось тридцать дней и несколько минут.

Желтое очарование листвы старательно метут дворники.

Доверчивая зелень на ветках, на земле, в траве и глазах уходящего дня. Тополя сдались осени первыми и стоят голыми, одиночные листья в вершинах крон заменяют задерживающихся с прилетом грачей и глаза деревьев.

Акации еще наивно-зеленые.

Клены волнующе-желтые. Платаны и каштаны сохраняют листву только на нижних ветках, протягивая прохожим свои загадочные пальцы для прощального поцелуя. Листва под ними – как персидский ковер. Разноцветные листья неутомимо прячут и вывозят по ночам из города грузовики без номеров. Нанятые ночью дворники работают упорно и молча, без отдыха, – никто не должен видеть такое великолепие.

Палая листва пахнет свежим табаком. Ивушки стали блондинками, грецкий орех опал раньше всех и молодой годовалой порослью-подростками, как пальцами, трогательно указывает на небо и протягивает руки к Богу.

В районах частных домов хозяева листьев жгут их в кострах.

И дым с запахами детства стелется между участками по огородам и садам, выползает на улицы, и все прохожие ностальгически поводят носами, вдыхая то, что было, и прозревая будущее.

Роскошь золота на зеленой траве смотрится последней мерой совершенства, способного каждого человека превратить в поэта.

На заборах и стенах – часто встречающиеся надписи, они изменили свое привычное похабное содержание: теперь пишут «Нет Кучме!», «Наш блок Россия» и прочие политические осенние мотивы. Рваные афиши «израильского цирка и экзотических животных» прощально трепещут на ветру.

Неистово, в последнем припадке молодости, вездесущно цветут бархотки и астры всех расцветок. Грациозно держатся розы. Хотя уже ночью видели лед на дорогах и в обед в городе его тоже видели.

Я набрал чьих-то продолговатых желто-зеленых листьев и высыпал их дома на диван. Они лежат как подстилка из свободной индейской жизни, ими хочется засыпать всю кровать и крепко выспаться на них.

Дома стирка с хлоркой.

Окунул лицо в листву – запахи осени.

Ужасная вещь жизнь…

Каждую минуту думаю, то ли я делаю и что об этом завтра подумаю я сам или другие:

– на службе,

– родители,

– жена.

Не хватились ли меня уже:

– родственники,

– на службе,

– жена,

– приятели.

И все ли я сделал, что наобещал, «обещалкин-выполнялкин».

А не ждут ли более важные дела?

От этого всего у человека повышается уровень тревожности. Это и об этом пытается человек понять долго. Полжизни. От чего это я такой тревожный, встревоженный, иннервированный? Через тридцать лет пристального наблюдения за самим собой – понимает! Вот от всего этого!

И тогда начинается работа над самим собой.

Эта долгая дорога в дюнах жизни.

А вот батюшка из Введенского храма и не торопится никуда.

Все пути одинаковы, главного нет, оставайся без выбора тысячи лет…

Все со страхом смотрят, что я там могу так быстро записывать в блокноте, вроде бы уже ничего и не происходит!

– Дима, расскажи о степи

– А что о ней рассказывать, степь как степь, голая, и ничего в ней нет – трава до самого горизонта.

Жалковато смотрятся в степи горцы, да и русские тоже.

…Я – гибрид многих, поэтому и вырос в степи под Феодосией.

Поэтому… что о ней, о степи, рассказывать. Идешь, жарюка неимоверная, в степи нет ничего живого, казалось бы, и вся растительность какая-то жухлая и полудохлая, а земля – пыль, – тых, тых, тых. Идешь, а пыль под твоими ногами при каждом шаге – пфф, пф, фф.