А. Кривич: Как во смутной волости

Играть я их научил недавно, девчонки на удивление быстро усвоили все правила игры, а младшая просто поражала своими успехами, порой обыгрывая даже меня. Как опытный игрок, она вполне реально оценивала свою карту, вероятность хорошего прикупа, когда надо, пасовала, но если играла, то закладывалась там, где необходимо, и очень редко оставалась без взятки. У старшей это получалось хуже, хотя ее способности я оценивал выше и в школе ей все давалось легко. Что ж, видимо, «есть свой талант у каждого». Игра шла своим чередом, мне карта не шла, приходилось пасовать и набирать очки на вистах, младшей везло, играла то семь, то восемь и всегда успешно.

Из своей комнаты вышел сын, подошел к нам.

– Пап, мне нужен телефончик.

Тон требовательный, глаза блуждают по полу, во всей физиономии что-то неуловимо глумливое. Я прервал игру.

– Зачем он тебе?

– Люди говорят, – процитировал он рекламный ролик.

– Попугаи тоже говорят, – я начал раздражаться. – Тебе-то есть что сказать?

– Есть, – досадливо поморщился сын.

– Ну, что ж, какие проблемы? Если есть что сказать, говори, мы слушаем.

Он молча смотрел в пол.

– Что ты молчишь? У тебя ведь уйма умных мыслей, о которых надо поведать миру, излагай. Или без телефона их нельзя высказать?

Сын наконец поднял на меня озлобленный взгляд.

– Ты ерунду городишь, – повернулся и ушел в свою комнату.

Я опешил. Если шестнадцатилетний пацан делает отцу такие заявления, дальше уже идти некуда. Или сейчас это обычное дело? Закономерный результат досужей болтовни о свободе, демократии, правах человека? Тривиальный конфликт отцов и детей? Промелькнула крылатая фраза о том, что выращивание детей – крайне неблагодарное занятие.

Я молча взял карты, пытаясь сосредоточиться на игре. Жена, до этого дремавшая на диване, зашевелилась, села и громко, чтобы слышал сын, забазлала:

– Не расстраивайся, сыночек, папа отстал от жизни, не понимает новых веяний, кроме своего топора да пилы ничего не знает. Будет тебе телефончик, не переживай.

Говоря жалостливо-сочувственным тоном, она злобно смотрела на меня, отчего мне стало весело, даже рассмеялся, потом твердо сказал:

– Никакого телефона у него не будет.

Жена, по-прежнему буравя меня злым взглядом, сменила тон на возмущенный, обращаясь уже ко мне:

– Надо шагать в ногу со временем! У всех его одноклассников есть телефоны, у них отцы думают о детях, стараются, чтобы дети не были белыми воронами. И телефоны, и компьютеры покупают. А у нас, – в этом месте ее голос возвысился до особо пафосных нот, – папа все на пиво тратит, а дети пусть ходят как зря, лишь бы папе было хорошо.

– Папа нам из пивных бутылок плотик сделает, – донесся через дверь саркастический голос сына. Дочки слушали с невозмутимым видом, но, я чувствовал, их симпатии на стороне матери. Передо мной разворачивалась наглядная иллюстрация преимущества популизма перед реализмом. Многократно слышанные мной тирады жены лучше пропускать мимо ушей, но, посмотрев на девчонок, я решил ответить:

– С этим паршивым временем я не то, что в ногу, в одном направлении идти не собираюсь. Одноклассники его бесятся с жиру, у них, поди, оба родителя работают, а у нас калека пузо вылеживает целыми днями, палец о палец не ударит, еще и недовольна, что-то гундосит! Что ж, мне теперь и пива после бани не выпить? Может, и жрать перестать?

Злость как-то сразу прошла, на душе стало мерзко. Зачем я ввязался в эту свару? Кому я говорю? Эти твари знают только свое «хочу», подай им красивую жизнь! И подать должен я, почему-то всегда должен, всю жизнь вкалываю и все время должен. Может, собрать манатки, закинуть в москвичонок и уехать к чертовой матери? И живите вы, как хотите, хоть обвешайтесь мобильниками… Я посмотрел на дочерей и понял, что никуда я не уеду, придется мучиться дальше.

– Ну что, девки, чья очередь сдавать?

Мы продолжили игру.

В грубую реальность меня вернул громкий лязг засовов. Черт, да что же им не спится? Ни сна, ни отдыха измученной душе.

На пороге стоял давешний сержантик.

– Вставай, пойдем прогуляемся.

– Для вечерней прогулки вроде бы поздновато, – я нехотя поднялся, надел куртку. – Что еще за гулянья?

– Пошли, там расскажу.

Короткая июньская ночь уже заканчивалась, небо на востоке заметно посветлело, в предрассветных сумерках мы с сержантом шли по гулкой пустынной улице, и он разъяснял мне задачу. Оказывается, какой-то сержантов кореш на днях демобилизовался и, как водится, накушался до положения риз. Приятели решили, что ему плохо, и вызвали «скорую помощь», которая отвезла его в больницу; там врачи, сами до этого изрядно принявшие на грудь, долго пытались его реанимировать, пока наконец не разобрались, что к чему. Осерчав, славные последователи Гиппократа выбросили бесчувственное тело на улицу, оставив его реанимироваться под ночной прохладой, сержант же, движимый дружескими чувствами, хотел затащить его под крышу, однако пачкать свои руки о пьяного ему, что называется, в падлу, да и Дзержинский завещал ему иметь чистые руки, поэтому для перетаскивания тела он решил использовать арестанта, то бишь меня.