Анатолий Малкин: Почти все о женщинах и немного о дельфинах (сборник)

Весь архив телефонных номеров погиб в аэродромной грязи, компьютер чинили уже вторую неделю и все обещали вернуть – пришлось вытащить из глубины стола старые записные книжки. Похвалив себя за правильную плюшкинскую привычку не выбрасывать ничего полезного, отыскал в них телефон докторши.

В поликлинику эту был определен по знакомству – заведение принадлежало богатому министерству и, как водится, обросло блатным контингентом. Бывал я там не часто, но Людмилу Марковну, рыжеволосую женщину, с ласковым, настойчивым взглядом, всегда поздравлял по праздникам, напоминая о себе – хотя не вполне понимал зачем.

Меня помнили. В меру пошутили над обычной мужской мнительностью, выдали докторский белый халат, обходя очереди, завели куда надо и проверили все с головы до пят и обратно. Ничего плохого вроде бы не отыскали, попили со мной чайку со свежайшим киевским тортом и с пожеланиями всяческих благ отправили домой. Через день Людмила Марковна подняла меня рано утром и вытребовала к себе.

Момент объявления приговора страшен не только ощущением полной безысходности, а абсолютной в этот момент остановкой жизни. Каждый, кому случалось пережить подобное, может подтвердить, что тогда кончается дыхание, не бьется сердце, не видят глаза и кровь застывает в жилах.

И тем не менее у докторши я был словно в броне, будто и не услышал ничего ужасного, но на улице ноги подкосились – на бланках анализов, которые я держал в руках, черным по белому была обозначена лейкемия, да еще с возможностью мгновенного ухудшения.

Я вдруг вспомнил, как товарищ мой, хороший красивый человек, приехал в Москву на конференцию и вдруг пропал. Через пару недель я отыскал его в больнице, но безо всяких шансов на жизнь – на кровати вместо него лежала желтая, высохшая кукла. Сгорел мгновенно.

От картинки, прилетевшей из прошлого, меня просто закачало. И вдруг я жутко разозлился. Реакция, конечно, не совсем нормальная, но, с другой стороны, такой накат за несколько дней кого угодно мог бы вывести из себя.

Быстрым шагом я погнал себя через сонные просторы университетских улиц, больше подходящих по площади для плац-парадов, чем для жизни вольного студенческого кампуса, недолго помялся у входа в яркую, горящую веселыми красками церковь, приделанную к самому краю обрыва над Москва-рекой, но все же шагнул в ее полумрак. Он был чуть разбавлен тусклым светом люстры, висящей под куполом, и зыбкими, словно отбивающими поклоны, огоньками свечей возле икон.

Большую свечу я поставил около поминального креста для родителей и пошел к Николаю Чудотворцу. Святой смотрел на меня в упор жестким, пронизывающим насквозь взглядом, но я не стал просить заступиться за себя, а назвал всех, кто мог остаться без моей помощи.

На улице крупный град, ударивший прямо из-под солнечных лучей, разогнал туристов на смотровой площадке и попрошаек возле церкви, а парень без ног – его тележка колесом въехала в глубокую щель между плиток – так и остался сидеть под обстрелом белой шрапнели. Конечно, я кинулся вытаскивать тележку из промоины – не потому, что очень сердобольный, а просто потому, что из тех, кто влезает в такие истории, – однако безногий оказался очень тяжелым, словно налитый свинцом.

Град вдруг исчез, словно и не было, а ко мне повернулась неодушевленная физиономия, с красными, налитыми большим количеством градусов, глазами:

– Тебе чего?

– Да вот, помогаю.

– А я тебя просил? Вот тебе для помощи. – Он подвинул ко мне пустую консервную банку. – И не огорчай ветерана войны.

– Какой войны? – спросил я.

Парень выудил из мятой пачки окурок сигареты, пристально оглядел его со всех сторон, запалил, несколько раз затянулся, выпуская синий дым из ноздрей приплюснутого носа, потом глянул наверх, туда, где вновь беззаботно светило солнце.

– Он знает, а тебе незачем!

Мелочь, которую я выгреб из кармана, звякнула в банке, безногий пересчитал быстро, набычился, сплюнул в сторону и отвернулся.

Я ушел к перилам на краю обрыва над рекой, постоял там, ежась под порывами ветра, долетавшими от «Лужников», и поймал себя на том, что рассматриваю город каким-то прощальным взглядом. В бесконечном море крыш было много таких, под которыми жили знакомые мне люди. Под какими-то тремя обретались бывшие мои Оли, которым так и не выпало со мной счастья. Про первых двух я, если честно, редко думал, а вот Тролю почему-то вспоминал часто.

Вот и сейчас ни с того ни с сего вспомнил, как она обычно вылезала из машины.