Инна Шаргородская: Жизнь и приключения Гаррика из Данелойна, рыцаря, искавшего любовь

Ивин, пораженный всем услышанным от своего обычно недоверчивого и злоязыкого брата, мог только поддакивать. За Гаррика он искренне обрадовался, и тот, вдохновившись его участием, отправился наконец говорить с отцом.

Барон Ашвин обрадовался тоже и, не откладывая дела в долгий ящик, отправил к родным Лонны гонца, дабы предупредить о своем визите. Он сказал, конечно, что должен сам взглянуть на девушку, но, если она и впрямь такова, какой ее описывает Гаррик, с его стороны возражений не будет.

Ивин надолго запомнил ясный весенний день, когда барон отправился сватом к родителям девушки. Воздух был пронзительно чист и свеж, деревья стояли в цвету, Вэ казался вымытым и прибранным, как дом перед праздником. Они с Гарриком пошли побродить по улицам, ибо Гаррик, в ожидании отца с ответом, от нервного возбуждения не мог усидеть на месте. Ивин все дивился непривычному состоянию брата. А Гаррик сиял. Казалось, весь гнет с его души исчез, яд и соль его злого языка потеряли силу. Он подавал милостыню каждому нищему, у каждого торговца покупал конфету или игрушку, чтобы через два шага подарить ее какому-нибудь ребенку. Присматривался к кольцам, браслетам, ожерельям, бантам, ленточкам, словно примеряя их к милому образу…

Все испортила уличная гадалка.

Не надо было к ней подходить – разве может рассказать какую-то правду подобное убогое и грязное созданье, которое и себе-то не в состоянии обеспечить пристойную жизнь! Однако стоило старухе поманить, и Гаррика потянуло к ней неудержимо. Он подошел, широко улыбаясь, на ходу нащупывая в кармане монету, а гадалка, уж конечно, вцепилась в него что клещ – «ах, красавчик, ах, счастливый, все-все расскажу, не пожалеешь…»

Но едва она взглянула на его ладонь, как изменилась в лице. И отказалась говорить. Еще можно было повернуться и уйти, Ивин тянул брата за рукав, но Гаррик тоже изменился в лице. Окаменел. «Не уйду, пока не скажешь, что ты там увидела, проклятая ведьма!»

Нехотя она сказала:

– Все твои надежды напрасны, и в двадцать пять лет тебе суждено умереть.

Сияние в глазах Гаррика померкло.

– Есть ли возможность избежать этого? – спросил он.

– Нету, – отвечала страшная прорицательница. – Я не все понимаю, что говорят линии на твоей ладони, но ты умирал уже много раз и умрешь снова, и будешь умирать впредь, неразумный рыцарь, насмешливый рыцарь! Нет такой силы, которая спасла бы тебя от себя самого. В разных мирах, в разные времена ты лезешь на рожон, добиваясь смерти, и всегда находишь ее. Ибо нету для тебя радости в жизни… во всяком случае, ты не знаешь, как ее отыскать.

– А ты знаешь?

– Нет, – сказала она, качая головой.

Гаррик отдал ей монету, которую держал в руке, и слепо пошел прочь, забыв об Ивине. И напрасно Ивин, догнав его, твердил, что все это – ложь, что нельзя верить первой встречной шарлатанке. Брат сказал только:

– Шарлатанка пообещала бы мне счастье и удачу, чтобы выманить побольше денег. Оставь, малыш.

В мрачном молчании они вернулись домой. Весенний день померк, выцвел, ветер гнал по улицам белые лепестки, как поземку.

Столь же мрачным воротился и барон Ашвин. Он позвал Гаррика и говорил с ним наедине, после чего Гаррик как сумасшедший выбежал из дому и пропадал где-то дотемна.

Поздно ночью он пришел в спальню к Ивину. И в первый и последний раз в жизни открыл ему всю душу. Ни к чему подобному Ивин не был готов, но принял на свои плечи груз, истомивший старшего брата, и разделил с ним его боль, и глотнул яда и соли, вновь обретших свою силу.

Он узнал, что родители Лонны отказались отдать дочь за безродного найденыша, невзирая на титул и авторитет Дамонтов, которые приняли его в семью. Хуже того – они едва ли не шарахнулись от барона Ашвина, услышав, с чем тот пришел. Не постеснялись вспомнить мерзкие слухи о колдовстве и нечисти, о том, что матерью Гаррику была олениха, а отцом – вовсе неизвестно кто…

Слухи эти, конечно, доходили в свое время и до Ивина. Но отец велел ему выкинуть эту чушь из головы, он и выкинул, тем более что старший брат от него тогда попросту отмахивался, не желая ничего обсуждать. И лишь теперь Гаррик признался ему в том, что в действительности сам годами ждал ужасного дня, когда обратится вдруг в лесное чудовище, и каждое утро со страхом всматривался в свое отражение в зеркале. Постепенно этот страх терял остроту, но не проходил и продолжал исподволь разъедать душу… Когда же Гаррик пытался убедить себя в том, что родившие его были людьми – подлыми, жестокосердыми, но все же людьми, – он терял всякое уважение к людскому роду, и вид младенцев на руках у матерей вызывал у него невольное содрогание. Он никому не верил, попросту не мог верить.