Григорий Канович: Избранные сочинения в пяти томах. Том 1

Над кладбищем ликовали птицы.

– Я хочу быть не часовщиком, а птицей, – сказал я.

– Ты, Даниил, сумасшедший. Первый сумасшедший в нашем роду, – беззлобно ответил дед.

– Почему бы Господу не превратить всех стариков в птиц? Зачем Он отнимает у вас глаза и уши? Будь я Господь Бог, я превратил бы тебя, дед, в голубя, например.

– В голубя? – Слова мои польстили старику. От удовольствия он даже крякнул.

– Жил бы ты, дед, на крыше синагоги или под куполом костела, летал бы над местечком и никогда не попал бы в богадельню.

– Разве клюв ястреба лучше богадельни?

– Ты же, дед, мастер. Ты бы увернулся от ястреба.

– Положим, ты Господь Бог. В какую же птицу ты превратил бы бабушку?

– Бабушку?

– Да, да, бабушку. – Дед торжествовал. Он застал меня врасплох. – В ворону? – И старик кощунственно захихикал.

– В гуся, – сказал я с обидой.

– Хо-хо-хо, – стонал дед. – Назавтра же ее отнесли бы к резнику…

– Перестань! – закричал я. – Как тебе не стыдно?!.. Диких гусей никто к резнику не носит… Дикие гуси живут не на земле, а на озерах… Я знаю…

– Ладно, ладно, пусть будет по-твоему, Господь Бог!..

Мы бродили с ним по кладбищу. Дед то и дело останавливался, переводил дух, щурился на надгробия и приговаривал:

– Боже милостивый! Сколько знакомых птиц здесь зарыто!

Меня распирала злость на деда. Ну что я такого сказал, чтобы так надо мной подтрунивать и хихикать? Разве я виноват, что я не Господь Бог? Хотя и Он, как я успел убедиться, тоже не такой уж всемогущий. Приводит в мир человека и уводит обратно, но пока Бог является за ним, человек мучается где-нибудь в парикмахерской, часовой мастерской или в богадельне, будто вовсе и не Бог его создал. Мне за мои неполные двенадцать лет Всевышний, можно сказать, ни разу не помог, если не считать того случая, когда я тонул. Но спас меня не Господь Бог, а Пранас. Бога тогда на реке не было. Бабушка, правда, со мной не согласилась и в первую же субботу поволокла меня в синагогу, чтобы воздать спасителю благодарственный молебен.

– Это он Пранаса прислал на реку, – уверяла она.

После молебна я побежал к Пранасу и спросил:

– Тебя Бог послал?

– Куда?

– На реку.

– Меня послала мамка. За водой, – ответил Пранас и вытаращился, как будто видел меня впервые.

Когда мы уже уходили с кладбища, в деревянные, подгнившие ворота въехала телега, груженная тяжелыми серыми камнями. На камнях сидел Иосиф и покрикивал на плюгавую лошаденку, увязшую передними ногами в щедрой весенней грязи.

– Но, проклятая! Но! – Одноногий слез с телеги, уперся руками в тощий зад лошаденки и сказал: – Обоих бы вас в богадельню.

– Откуда ты знаешь про богадельню? – уязвленно прошамкал дед и еще более ссутулился.

– Я все знаю, – буркнул Иосиф. – А ну-ка, Даниил, зайди-ка сзади и покажи моей уродине, на что ты способен.

Я зашел сзади, но показать его уродине, на что я способен, так и не смог. Телега была как бы запечена в грязь.

– Болтуны в общине сидят, – пожаловался дед. – Делать им нечего, вот и чешут языками.

– Ты слишком высокого мнения о себе, – сказал одноногий. – Теперь у всех на языке кое-кто другой.

– Кто же такой?

– Гитлер! Но, проклятая! Но!

– Гитлер? Гитлер? – Дед задумался. – Он случайно не из Укмярге?

– Он не из Укмярге, а из Берлина.

– Ну и что?

– Замечательный человек, – насмешливо продолжал могильщик. – Первый друг евреев.

– У кого он остановился? У Клингмана или у Пьянко?

– Да ты что, с луны свалился? Гитлер – головорез, собака, сволочь последняя, – возмутился одноногий.

– То первый друг евреев, то головорез и сволочь последняя… Вот и пойми тебя.

– Гитлер первый в Германии, – подсказал я деду.

В парикмахерской моего учителя господина Арона Дамского о Гитлере судачили все, начиная с Лейбеле Паровозника и кончая тишайшим аптекарем. Даже жена господина Дамского сухопарая Рохэ спускалась со второго этажа и ввязывалась в спор. Она уверяла, будто Гитлер подкидыш, незаконнорожденный сын еврейской актрисы – «вот только фамилию забыла» – и австрийского графа, отданный на воспитание к маляру, мужлану и забулдыге. Рохэ клялась и божилась, но никто, кроме меня, ей почему-то не верил. Особенно ополчался на нее тишайший господин аптекарь. Он как вьюн вертелся в кресле, негодующе мотал лысой головой и выплевывал вместе с мыльной пеной изо рта не совсем аптекарские выражения. Мой первый учитель господин Арон Дамский рассказывал не столько о Гитлере, сколько о его парикмахере – «между прочим, нашего с вами вероисповедания», – о том, как у него, у того иудея, дрожат руки, когда он берется за знаменитые на весь мир усики. Я слушал и никак не мог взять в толк, за что же самый главный вождь в Германии так не любит нашего брата, если мать у него еврейская актриса, а парикмахер – нашего вероисповедания.