Юлия Вознесенская: Сто дней до потопа (сборник)

Сын Вождя прислушался к тому, что читал служитель, но не понял почти ни слова. Ему вдруг вспомнился разговор, который произошел когда-то между папой и мамой, когда они выходили из этого храма после долгой-долгой службы.

– Зачем они все читают на этом непонятном языке? – почему-то обиженно спросила мама. – Абракадабра какая-то – ничего не понять!

В ответ папа засмеялся и сказал:

– Машенька, ты свободно говоришь по-французски, знаешь английский и немецкий, а начав серьезно заниматься пением, легко выучила итальянский. Почему бы тебе, с твоей способностью к языкам, не изучить заодно церковно-славянский, чтобы говорить на нем с Богом и понимать язык своей Церкви?

– Ты всегда смеешься надо мной! – обиделась мама.

Сын Вождя невольно улыбнулся своим воспоминаниям, но тут же погасил неуместную в храме улыбку.

– Что это идет за служба? – шепотом спросил он одну из старушек.

– Поздняя литургия, батюшка, часы читают.

– А вы не подскажете, как бы мне помолиться за покойника?

– Новопреставленного?

– Как? Я что-то не понял…

– Когда помер покойничек-то?

– В двадцать четвертом году.

– У-у-у! Панихидку отслужить надо бы… А тебе усопший кем приходится?

– Отцом.

– Православный был?

– Вот этого точно не скажу.

– А сам-то ты в Бога веруешь?

– Извините, нет, не верю.

– А в храм пришел… Ну, бывает. Так может, отец твой тоже в Бога не верил? Это еще рассудить надо, можно ли за него и свечку-то ставить. Батюшку надо бы спросить. А кто он был, отец твой, профессия у него какая была?

– А профессия у него была – вождь мирового пролетариата.

– Чегой-то ты, батюшка, заговариваешься. Ты, может, хулиганить сюда пришел? Ступай-ка лучше отсюда, пока я служителей не позвала!

Старушка суетливо закрестилась и посеменила от него в сторону, вертя головой, – не иначе искала служителей. Не желая неприятностей, он вышел из храма, так и не поставив свечи.

Проходя через церковный сквер, он аккуратно положил свечу на пустую скамейку – авось проходящая к храму старушка победней приберет его свечку и поставит к какой-нибудь иконе, а уж там, наверху, разберутся. И он побрел к трамвайной остановке.

Хотя его хождение в храм закончилось неудачей, оно имело последствия. Прекратились таинственные ночные оклики, и старец больше ему не снился. Теперь он и сам порой думал о нем долгими пустыми ночами, когда его одолевала бессонница, и даже звал его. Ему и жутко было, и хотелось снова услышать его во сне. А иногда он мечтал: вот встретить бы настоящего монаха, пусть не старца и не прозорливца, а просто умудренного знанием о какой-то другой, вечной стороне жизни и ее законах, и побеседовать ним. Но ему вспоминались обезображенные, оскверненные стены Соловецкого монастыря, Сергиевой пустыни, и он понимал, что неоткуда взяться такому монаху. Та встреча в горах была чудом, и теперь он не ждал повторения: в его жизни и простых-то событий было немного, что уж о чудесах мечтать…

И хватит, хватит этих воспоминаний! Не для того он готовился и рисковал, чтобы тратить СВОЙ ДЕНЬ на прежние обиды и переживания. Сегодня он будет вспоминать о счастье, о Марине, о море и солнце – для этого он и едет на Острова.

И потом, если хорошенько подумать, разве он сейчас так уж несчастен? Он видел на улицах города стариков, одетых гораздо хуже него, видел нищих инвалидов. В кино, в «Новостях дня», которые часто шли в начале сеанса, показывали всеобщее благоденствие и процветание, люди с экрана говорили о своем счастье и о счастье всего советского народа, но он знал, что, если это даже и правда, то ведь не вся правда: ему приходилось видеть и другое…

Как-то, идя по пустынной площади, он заметил, как аккуратная старушка, неплохо одетая – в пальто с воротничком из цигейки, в теплых бурочках, в чуть потертой меховой шапочке пирожком, – подобрала брошенную кем-то надкушенную булочку, завернула ее в носовой платочек и положила в сумку. Заметив его взгляд, старушка опустила голову и заспешила прочь. Он хотел ее догнать и предложить немного своих денег, он вполне мог с нею поделиться – но не осмелился, боясь смутить ее еще больше, может быть, даже оскорбить. «Как ужасна должна быть униженная старость», – подумал он тогда, глядя вслед старушке с булочкой.

Да, его старость по крайней мере была хоть как-то обеспечена. А несправедливость – ну так что ж с того? Теперь он хорошо знал, что не с ним одним поступили несправедливо, тут счет шел на миллионы. На шестьдесят шесть миллионов – так вот…