– Подожди, как «белая головка», – перебил его офицер.
– Так это ж… когда было. Я брата долго искал. Как война началась, его в армию призвали, а я с матерью в селе остался.
Вдруг он побледнел, глаза сильно заслезились.
– Пороли они нас нещадно, – пожаловался он артистам. – И нам это непонятно было. Село как село, люди на работу ходили, всё было. Тут как всех соберут, и давай нас перед всем народом… пороть… партизаны… юды… лопочут…
И он горько заплакал, вытирая крючковатым пальцем слезы, морщась и вертя головой от смущения.
– А мать… так и не дожила до освобождения, померла.
Он сидел на верхней полке, свесив ноги, худые, в узловатых венах, и плакал.
– Разденут, баб сгонют, и давай лупцевать. Поначалу стыдно, лежишь голый, смотришь на девок, за которыми на гулянках… на мать в толпе – она вся трясется. Сцепишь зубы, и молчишь. А он гад чует, что терпеть уже невмоготу, и еще подлюка наподдаст, да с оттяжечкой. Лежишь, считаешь – еще малость выдержу, а дальше нет. Кричать охота, ерзашь… как на сковороде, а он, знай, вжаривает и вжаривает. Да с передыхом… Сил больше нет, а он, будто токо начал, и хлещет, и хлещет… и начинаешь орать, страшно, из утробы, голоса не слыхать, токмо рот разрывает от крика, и кровь во рту, и глаза из орбит лезут, дергаешься, визжишь, воешь, трясешься, всё тело кровью набрякло, онемело, будто ошпаренное кипятком. А он гад, поймал раж, и ему тут самое удовольствие. Он еще тормознет чутя, и смакует – врежет со всего маху по кровянистому месту и замрет… еще раз, и снова замрет, и так пока не истекёт удовольствием. А когда уже насытится, отбросит кнут… и отвалится.
Мужичок не мылся. Его трясло, ноги ходили ходуном, руки скрючило, лицо подергивалось, и глаза полубезумные.
– Как не рехнулся тоды, и сам не знаю. Его не видал, но чую, как он стоит надо мною и причмокивает, и дышит так, будто бабу в сенце наяривает.
В деревне залаяла собака. Ей отозвалась другая, им третья, и началось на все лады – и тявкают, и гавкают, и заливаются, и тяжело бухают хриплыми голосами.
– Кто-то всполохнул, – прислушался мужичок, сказавшись Никитой, – чужой к кому забрался али машина проехала.
Артисты заторопились. Офицер, пристроившись с краю лавки, явно стесняясь своей буйной растительности, обросший, как медведь, хлестал по спине веничком и терпеливо счищал с себя пот крышкой от мыльницы. Двое других – лысоватый с белой бородкой и совсем молодой парень плескали воду на камни, поддавая жару, и терли друг другу спины.
– Вы не очень-то размывайтесь, – крикнул им офицер, – а то нам ничего не останется.
– Холодной воды можно еще принесть, – встрепенулся Никита, – а горячая вся тут. Мы только паримся, а моемся прямо в озере. Тут намылишься, а смывать в озеро бежишь.
– Холодновато, – поежился офицер.
– Нет, ничего. Мы до поздней осени кунаемся.
– И ночью?
– А-то как же, чтоб бабам не видать. Ночью вода аккурат теплее кажется. Я, когда с братом моюсь, он… нет, ни в какую не идет. А вечера здеся теплые, тихие. В озере, как в парном молоке плаваешь. А он – нет, не понимает, городской. Щеточки привез с собою, сел вон тут, даже наверх не полез, «жарко», говорит. А я старался. На радостях баню натопил, что ни продохнешь. Сперва ножницами долго стрижет ногти, потом их щеточкой трет, и пятки, и подошвы, а ужо потом мыться. Весь котел один и выплескает. А мы из этого котла вшестером моемся. А в озеро так и не идет.
– Ну, а «белую» достал ты ему? – вспомнили артисты.
– Достал
– Где? – подскочил артист с бородкой, стукнувшись головой о полку.
– В город поехал, там и достал.
– А черт, – вздохнул артист, потирая ушибленное место.
– И так неловко всё получилось, что и вспоминать тяжело. Вышел я на улицу, ни одной попутки. Через час догоняет меня полуторка, что «кино» нам привозит. До города добрался, а магазины уже закрылись. Ну что, думаю, пешком идти назад, так к завтрему приду? А брату и папирос надо, и, может, из продуктов что, хлеба там и еще чего. Я и остался переночевать. Утром, думаю, магазин откроют, я куплю всё, а на попутке вернусь в деревню. Брат меня уважил, приехал, костюм мне привез. Новый, только с год он его и носил. Хороший, двубортный, по три пуговицы с двух сторон – сам серый и полоски на нем черные. Вот брюки широковаты на мне. А жена говорит, ничего, ушью их тебе. Я надел костюм, очень им понравился в братнином костюме. А то, что пинджак свободный, даже хорошо, летом не жарко, воздуху есть где быть, а зимой поддевку можно теплую надеть. Брат у меня мужчина крупный. Приехал мордатый – у них там, на севере, и еда хорошая, и плотют им хорошо. Такое нарассказывал про ихонюю жисть, нам и не снилось. Рыбу, говорит, мы руками берем. Встанем поперек речки, расставим ноги, и только черпай в корзинку. Рыба скользкая, одна уйдет, другую подберут… И трудно ж его было найти. И бумаги, кажись, много я извел, и начальству у нас надоел, а нашел-таки брата.
Читать дальше