Елена Вернер: Десерт из каштанов

– Но ведь Максимыч… его ты не боишься?

– Я и тебя не боюсь. Просто Максимыча я узнала уже после всего. Тот психолог, которую ты приводил… Это я с ней не общалась, а она со мной – очень даже. И она кое-что интересное мне посоветовала. Она сказала, что иногда жертвам изнасилования становится легче, если общаться с мужчинами, просто так, с каждым понемногу. Чтобы удостовериться, что они не дикие звери, что они такие же люди. Но здесь не так уж много мужчин. Так что я выбрала Максимыча, а Мишка сам прилип. Но ты… ты слишком связан со всем тем, что было. Понимаешь меня?

Женя договорила и принялась пристально вглядываться в него, стараясь ничего не упустить.

А он… Ему надоело притворяться. Держать лицо, страшась, кто что подумает. Большая часть его жизни, возможно, уже прошла, и почти впустую. Стоит ли продолжать поступать, как положено: с оглядкой, со страхом? Он вздохнул и решил признаться. В конце концов, что он теряет?

– Ты стала мне очень дорога, Женя. Здравый смысл велит мне оставить тебя в покое, но… Я не могу перестать думать о тебе.

– Почему?

Он крепко задумался и стал говорить медленнее:

– Знаешь… Она всегда казалась мне ненастоящей. Моя жена. Как будто придумала то, какой будет, и до последнего играла свою роль. С той самой минуты, когда впервые увидел ее, – помнишь, я рассказывал? – сидящую за прялкой, я подумал, что не хватает только пляшущего зайца. Пожалуй… Да, я все-таки скажу. Пожалуй, настоящей она была только перед самой смертью. Когда у нее слиплись вены, а от отеков на коже оставались вмятины, если надавить пальцем. Только тогда у нее был полностью осмысленный взгляд. Безнадежный, сдавшийся. Но по ней сразу было видно, что она полностью понимает, что происходит, и отдает себе в этом отчет. А ты…

– А я сразу предстала такой. Изуродованной.

– Настоящей. Ты дышала, и твоя кровь, твое сердце, когда вставало в «Скорой», и его снова запускали… Все это не лгало. Может показаться, что я говорю чушь, бред, как ты мне уже заявила однажды, но… Мне кажется, что ты вышла из комы не просто так. Это случилось лишь после того, как арестовали Мартынова. Как будто твое тело только тогда дало себе приказ оживать. Даже в этом ты не солгала. И сейчас ты такая же, нисколько не кривишь душой. Такая, какая есть.

– Ты что, извращенец? Тебе нравится видеть людские страдания?

– Нет. Нет, вряд ли. Хотя теперь уже не знаю, я ведь реаниматолог. Я лучше других вижу, что, пока человек страдает, он все еще жив. А мне нравится знать, что человек жив. Так что сама разбирайся.

– Нет, ты точно псих. Ладно. Знаешь, что? Мне ты можешь говорить что угодно. А вот имя жены больше не трепи. Оставь ее. Она уже ничего не может сказать, чтобы объясниться. Оправдаться. Да и ты… шанс поговорить с нею ты упустил, сам. Прими это, тебе с этим жить, а не ей. Она уже отмучилась. И я уже отмучилась, кстати.

– Только она умерла, а ты очнулась.

– Да.

Погруженный в себя, Арсений добрел до служебного входа. Дверь в котельную оказалась приоткрыта. Он машинально бросил туда взгляд и обомлел, узнав и мужчину, и женщину, соединенных в эту секунду страстным поцелуем. Олег Лискунов вжимал в стену возле котлов Ромашку.

Она с тихим смешком вырвалась из объятий:

– Мне пора бежать. Вечером, да?

– Да.

Арсений незаметно прикрыл дверь, чувствуя себя совсем разбитым.

Ромашка обогнала его на лестнице.

– Вера, – окликнул он. Медсестра обернулась:

– Да, Арсений Сергеич?

В ее лице еще таяли приметы любовного восторга, и поверх них восстанавливалась маска профессиональной вежливости. В другое время, прежде, он мог, наверное, попросить ее не смешивать работу и удовольствие или потребовать обещания, что служебный роман никак не отразится на выполнении ее должностных обязанностей. Сейчас он просто хотел взвыть: «Вера, милая, да ведь это прохвост Лискунов! Его жена Катя снова будет страдать, а ты сама не раз умоешься слезами, и из-за кого? Из-за этого ? Все же знают, что женщинам с Лискуновым связываться нельзя… И ладно другие, но ты, Вера…»

– Нет… Ничего.

Больше он не выходил гулять в обед. Два раза в неделю он ездил за Мишкой и виделся с Женей только вместе с мальчиком. А на новогоднюю ночь взял дежурство и до утра простоял на операции: ампутировали руку, развороченную неудачно взорвавшимся фейерверком. В полпятого, еще чувствуя в носоглотке сладость фторотана, а в коленях закостенелость от долгого стояния, он вышел на улицу. Порхал снег, и фонари с оранжевым свечением вокруг были похожи на большие диковинные зимние одуванчики. Гаранин прошел до сторожки привратника, оставляя на свежевыпавшем снегу одинокую цепочку следов, и долго смотрел в единственное, темное еще оконце.