Михаил Бледнов: Такси Блюз. На обочине

– Не весело.

– Все там будем. Еще не ясно, чего там нас по возвращению ожидает.

– Да все ровно. Не пойманный – не вор, если что, в отказ будем идти.

– По любому.

Все молча и стоя выпили. И, наверное, у каждого еще в свежей памяти стояла улыбка Савки Шутила. Нырнуть туда в столь юном возрасте, уйти под эту родившую когда-то всех землю, это не совсем то, о чем мечтают молодые достигшие зрелости люди, это не совсем то, что планируют их родители. Улыбка, теперь это все, что от него у них осталось.

– Надо в честь Шута основать фонд, – предложил (нет, не Макс), предложил Чика. – Наш фонд. Часть филача возьмем на раскрутку, а остальное положим в банк. Сейчас масса вкусных вкладов. Я знаю, есть и такой.

– Какой?

– Смотрели фильм «Однажды в Америке», – и, не дожидаясь ответа, Чика продолжил. – Конкретно кладем в банк, но получить деньги можем лишь, когда все вместе, либо если есть письменное разрешение, заверенное у нотариуса, остальных. В общем, любому по отдельности их не выдадут. Тут дело не в недоверии. Так будет правильно. Вон и Борек в армейку собирается, да мало ли что по чем. А так тити-мити наши на нашем счету. Наступит время, и они на нас поработают.

– Прикольная затея, – одобрил Макс.

– Я решу, – сказал Чика. – У меня сестра в банке.

– А у меня брат в Москве, тоже в банке.

– У тебя что, Борек, брат есть? Пиздишь!

– Да он давно там, еще до меня. Он как бы старше.

– И как давно?

– А как родился с двумя хуями, так его сразу в банку и в Москву.

– Да пошел ты, я думал в натуре.

– Гадом буду.

Отщелкивая межстыковые швы, поезд выбивал свой металлический реквием. Он глухо отдавался в диафрагме каждого, но не щадя не натянутых нервов не прозрачной души, продолжал выдуманную мелодию. Все молчали, молчание стало темным, как осеннее небо над вагонами. Теперь их уже было четверо.

«Попытка футурологического моделирования гражданского, культурного и духовного облика будущей России»

Обрывок родного города волновал и заставлял сосредоточиться. Бандитская прослойка его целенаправленно скорбела по безвременно ушедшему авторитету Фоке.

– Как раз вовремя, на девять дней умудрились подтянуться, – не без сарказма выдал Чика.

Все, что творилось, ну хотя бы на местном рынке, напоминало откровение Иоанна Богослова «Апокалипсис».

По центру рыночного зала выгодно разместился фотопортрет отошедшего от дел в мир иной Фоки. На нем он был мрачный, в черной водолазке и с пустым философским взглядом в вечное. Всем владельцам мясных, колбасных, рыбных, сырных, молочных, конфетных точек было велено целый день держать на местах зажженные церковные свечи. Приезжал батюшка и исполнял поминальную литургию. Весь день над людьми находились последователи Фокинской идеи. Товарищи по цеху. И не дай Бог, у кого на лице будет отсутствовать печать скорби… то ему любезно поставят альтернативную печать зла.

Как выяснилось, после смерти авторитета, Фока был милейший малый, добрейшей души человек. Бывало, ударит, ну так вскользь ненароком кого по лицу рукой. И ведь не спит ночь, все мучается, мается, бедолага. Отчего ж не с ноги. И, конечно же, не у кого не вызывало ни каких сомнений, что праведник Фока попадет на небо.

Все помещение рыночного комплекса смахивало на стадо пасущихся светлячков. «Народ скорбел».

– Господа, без Фоки наш город теряет репрезентативность.

Это происходило, когда Россия шагала в авангарде рыночных реформ, вместе с ней шагали «партократы» и бандиты, растаптывая и разворовывая, что не успела растоптать и разворовать первая колонна. Ускорение и перестройка. Даже принялись печатать Набокова и прислушиваться к голосам диссидентов. Это было тогда, когда открывались артели и частные бары. Тогда не успел пожить по человечески славный малый Фока.

Следствие тому собранное по просьбе Кавы толковище. Ведь это очевидный булыжник в его огород. Разговаривать решили в Сочи. Там и тепло и общак башляет, если Каве есть, чем ответить и просто модно. Эхо ялтинской конференции, не больше не меньше.

* * *

Кава был подчеркнуто серьезным и лишнего себе не позволял. Овальный стол из породы красной древесины собрал за собой четырех авторитетов всея Руси. Что касается трапезы, то жулики всегда отличались скромностью и аскетической сдержанностью.

Холодец телячий, лакс, голубцы, скромная осетринка и пластами безвкусно покромсанная семгочка. Кулебяка и молочный хрюша с грустными виноградными глазами. Не осмелюсь перечислить виды салатов – их есть! Чуть поодаль незатейливые фрукты, те, что стали произрастать на столах власти имущих на заре перестройки и привились, как на лучшем мичуринском участке. Яблочный штрудель – каприз казанского авторитета. И, конечно, алкоголь. Во времена смертельной засухи все это выглядело, словно пир во время чумы.