Ринат Валиуллин: Повесть о настоящем Шарике

– Да, после уже. Будто не обед, а дегустация в супермаркете.

– О, кстати у нас тут рядом открылся, – попыталась уйти от дальнейших рассуждений Шарика Муха.

– Еда стала ближе.

– Ага. Что ещё нужно для счастья: близость, да близость к еде.

– А я не люблю эти типовые сараи с типовыми продуктами, – вспомнил Шарик как пять охранников выгоняли его на прошлой неделе из магазина пинками, когда он пытался позаимствовать там сосиски. – Мне больше нравятся рынки, где мясо свежее и люди добрее. Заходишь туда – будто в лето попадаешь, кругом плоды и фрукты, а запахи – можно сойти с ума, – зевнул Шарик во всю глотку, чтобы прекратить слюноотделение.

– Так ты там лето проводишь? – пошутила Муха. – Я вот в Турцию съездила, – не дождавшись ответа, неожиданно расправила она крылья воображения.

– Как прошло путешествие? – согнал Шарик муху её воображения со своего уха.

– Я влюбилась в эту страну.

– Больше не в кого было? – попытался он поймать её лапой.

– Это оказалось самым достойным, из всего, что я видела.

– Как же люди, мужчины?

– Я могла бы тебе соврать, что они надоели мне здесь и хотелось бы отдохнуть, дозировать, только в сердце каждой из нас живёт модель иностранного рыцаря.

– Значит, не получилось? – выскользнула муха из лап Шарика и взмыла вверх.

– Десять дней на всё про всё, маловато. Мужчины, как и погода, капризны.

– Не успела акклиматизироваться?

– Ну ты же знаешь каково там: море, пляж, отель, бар, экскурсия, снова бар, где бармен взбалтывает всю эту программу в один алкогольный коктейль. Да так, что ты теряешь логическую цепочку своих желаний и возможностей, а в себя приходишь только дома, когда сползаешь по трапу бронзовым бюстом. Теперь ты памятник, который временно установлен при жизни на родине, которым будут любоваться люди в течение недели, восклицая: «Где ты была? Как ты загорела?», а через неделю те же самые люди будут удивляться: «Где ты пропадала? Почему не загорела?».

– Я в упряжке на Крайнем Севере.

– Какой ты непредсказуемый, Шарик! Я-то думала, ты во Франции, а ты уже на Северах километры мотаешь. Холодно тебе там, наверное.

– Ты что, Муха, хочешь приехать?

– Ага, как жена к декабристу.

– Хочешь послушать, как здесь воет? – подставил он телефон кондиционеру.

– Аж меня холод пробрал. Но меня это не пугает, я приеду, только скажи!

– Не торопись. Я пошутил. Во Франции я, просто роман пишу на эту тему.

– Фу ты, я подумала, о полюсе. Всегда мечтала там побывать. А что за роман?

– Я же тут начал печататься.

– Не может быть!

– Может. Здесь, как на Монмартр выходишь, так сразу творить хочется. Как и всякой твари. Как вечер, как бутылка вина, так поэма. В общем, отнёс всё в редакцию, знаешь, что сказал мне редактор: «Собака, как хорошо пишет!».

– Прочти что-нибудь, очень хочется настоящей литературы.

– Из последнего, – прочистил Шарик кашлем горло и сглотнул слюну: – Да, детка, да. Так было и так будет снова. Я брошу на койку тело твоё… Чуть позже – ты мою душу в мусорное ведро.

– Жизненно, – высказалась Муха, и Шарик услышал аплодисменты в трубку. – А эта твоя француженка, где она? Небось рядом с тобой или даже на коленях.

– Нет, мы расстались.

– Чёрт.

– Расстались и расстались, тебе-то что реветь? – услышал он в трубке влагу женских всхлипов.

– Да, не, ничего. Оказывается, мне так мало надо, чтобы быть счастливой.

– Для счастья много не надо, – хотелось Шарику протянуть ей платок.

– Мне много не надо, мне надо с тобой.

«Знать бы, где я есть сам? Многим, чтобы понять, где ты есть, не хватает кого-то рядом, но это не про меня», – подумал Шарик.

Здесь, за границей, жизнь его хоть и приобрела какой-то порядок и направленность, но абсолютно потеряла смысл. Ему уже не надо было рыскать по помойкам обстоятельств в надежде найти пропитание, корма было достаточно и без того, уже не нужно было искать крышу над головой для ночлега. Но сам вкус к нему, как и к жизни, был безнадёжно утрачен.

«Однако нечего поддаваться унынию», – на ходу почесал задней лапой своё хозяйство Шарик. И только сейчас обнаружил, что давно уже бежит за чьей то сеткой, из которой истошно разило краковской колбаской и сыром. Вдавив лицо в полиэтилен, сквозь прозрачность пакета на него пялился Наполеон с этикетки дорогого коньяка. Тот будто декламировал: «Велика твоя Родина. От неё не убежишь». Шарик встал как вкопанный: «Действительно, куда это я? Вот так бежишь за чужой красивой жизнью и забываешь о своей. А всё равно бежишь, потому что иначе она пройдёт, а ты так и не сможешь её догнать, другими словами – понять». И он вспомнил строчку из письма сына: «Папа, ты совсем иностранным стал, не догоняешь».