Елена Ронина: Портрет в сиреневых тонах и другие истории (сборник)

Во мне говорила обида. Я не понимала, что выгляжу смешно, что несу какую-то чушь, что сама себя выставляю в дурацком свете. Я ничего с собой не могла поделать. Плача, я побежала опять домой.

Несколько раз после этого звонил сам Коровин, но я не подходила к телефону. Я не хотела больше к этому возвращаться.

На выпускной вечер они опять пришли вдвоем. Ко мне не подходили. Беседовали с учителями, делали вид, что пришли просто в школу, в которой когда-то учились. А может, так оно и было.

Больше жизнь нас не сталкивала. Но я слышала, что Паша женился на той самой Юле, еще учась в институте. Коровина из института выгнали. Что-то он все-таки не сумел пересдать.

И вот сегодня эта страшная новость. Мне позвонила школьная подружка. Паша умер от аппендицита. Смерть в двадцать два года! Страшно, не верится. Неужели в наше время это возможно? Остались жена и маленький полугодовалый сын.

Опять был вечер. И я вспоминала тот свой несостоявшийся школьный роман, и казался он мне детским и смешным. Я корила себя за то, что обидела мальчишек. Они действительно не хотели сделать мне ничего плохого. Просто юность, просто неопытность. И вот ничего уже нельзя исправить. Нет Паши, и я никогда не смогу с ним вспомнить эту, непростую для меня тогдашней, но очень трогательную для меня сегодняшней историю.

Во времена нашей советской жизни мне было сложно понять тех людей, которые принимают решение уехать из страны. Безусловно, у каждого есть свои причины, но когда уезжают интеллигентные состоявшиеся люди, у которых и здесь все вроде бы складывается, – это всегда вызывало у меня сильное удивление.

Я много общаюсь с нашими эмигрантами. Общение происходит по двум сценариям.

Первый – это здесь – когда они приезжают и снисходительно начинают рассказывать, как у них там, показывать фотографии на фоне дорогих машин и зеленых лужаек. Мы здесь открываем рты от удивления, завидуем втайне и не понимаем, что жизнь-то не этими машинами и лужайками меряется, и ой как им там непросто, и именно эти визиты на свою бедную несчастную родину дают им силы возвращаться и шанс попытаться убедить себя, что не все так плохо.

И второй сценарий – это когда я общаюсь с нашими эмигрантами уже на месте, за границей. Когда они отводят меня в сторону, и первый вопрос:

– Ну как там, у НАС?

То есть именно «у нас». Значит, Родина все-таки осталась здесь, и про свою теперешнюю жизнь они всегда говорят «у НИХ».

И все без исключения жалуются, что скучают.

В моей жизни был период, когда я тоже примеривалась к той жизни, зарубежной. Была практически готова уехать в Германию, но нет, вовремя поняла, что не мое, не смогу. Вот лично я не смогу. И это при том, что бываю в Германии часто, хорошо знаю язык, знаю, как общаются люди между собой. Вроде бы все ясно, и, тем не менее, все чужое. Я понимаю, что жить в этой стране лучше, легче, приятнее, и воздух чище, но все не наше. И когда я задерживаюсь в Германии больше чем на неделю, мысли только о том, что скорее бы домой, где можно включить радио, а там споют нашу песню, где можно в любой момент позвонить маме или сестре; где все твое, и все родное.

Конечно, в последнее время все поменялось, можно просто часто ездить туда-сюда, жить на два дома, чтобы не уставать ни от заграничной чистоты, ни от грязи у нас.

Раньше все было не так, и это «не так» было еще совсем недавно, лет пятнадцать назад. У нас тогда была совсем другая жизнь – бедная, непростая, за границу выехать было нельзя, а очень хотелось. Поэтому-то, наверное, и думалось: «А вдруг вот там и решатся все проблемы, там заживем богато и счастливо». Конечно, мысли эти были, наверное, у многих, но авантюристами рождаются не все. Все-таки здесь и крыша над головой, и кусок хлеба… А там?

Когда я узнала, что уезжать собирается Саша, удивлению моему не было границ. С Сашей мы жили в одном доме, часто видели друг друга на улице, знали, что соседствуем, здоровались, но знакомы не были. Хотя было понятно, что есть друг к другу приязнь, и общение было бы обоим интересно, но как-то нас никто не познакомил, и повода вроде не было.

Но пообщаться нас тянуло, и повод к знакомству нашелся, и стали мы с тех пор дружить семьями.

Саша по национальности еврей. Почему-то все евреи на расстоянии чувствуют мою к ним принадлежность, хотя всю жизнь я эту принадлежность скрывала очень тщательно. И, как мне кажется, внешне я на эту родову и не похожа. Еврейка-то у меня только бабушка по маминой линии, правда, что ни на есть самая настоящая, с очень типичным именем – Рахиль Моисеевна – и с многочисленными родственниками: Фридами, Соломонами, Ханонами и Ревекками. Бабушка жила в другом далеком городе, вокруг меня все и всегда говорили, что евреи – это плохо, и быть евреем – это стыдно. Я себя еврейкой не считала никогда, бабушка жила очень далеко, как ее зовут, меня никто не спрашивал. Где-то в глубине души я тоже думала, что нет в этих евреях ничего хорошего. Сама на них бочку не катила, но и на их защиту не вставала. Можно сказать, относилась к еврейскому вопросу индифферентно. Меня это никогда не касалось.