Феликс Кандель: Против неба на земле

Ежик интересуется:

«Считать это приключением на водах? Сошлись-разошлись?»

– Ни в коем случае!

«Так я и полагал. Если позовешь…»

Женщина оборачивается к ним, в глазах ожидание.

– Я не позову.

«Объяснись».

– Годы… Разница велика… У нее еще много лет радости, а у меня…

«Так что?»

«Так что? – хочет выкрикнуть она. – Так что?!..»

– Ей жить – мне утихать. Быстрее, быть может, чем думаю…

Птица кивает хохолком в знак согласия. И тогда он выговаривает невозможное – во сне это допустимо:

– Гордость не позволит быть беспомощным…

«Да ты трус, Шпильман!»

– Трус, конечно, трус. Разве не знал?

Женщина у автобуса ставит ногу на первую ступеньку.

– И еще…

«Что же еще?»

Женщина ждет ответа. Ждет ежик…

…последние слова, самые последние, той, что привязала навечно обещанием в голосе, мольбой во взоре, ожиданием неминуемой встречи: «Шпильман, я тебя не оставлю…», – не повторить те слова, не обмануть надежду, не поделить прежнюю любовь с новой привязанностью…

Закрываются двери. Автобус отправляется в путь. Птица райских садов уныло опускает клюв, опадает хохолок из лепестков, блекло-оранжевых и застиранно-лиловых.

«Идем», – командует ежик.

Шагают дальше. В гору. На самую ее вершину, чтобы обозреть завтрашний день, которому не состояться…

…она прощается с сослуживцами на въезде в город, нехотя выходит из автобуса. Тот, в кипе, смотрит неотрывно из окна: застыла на остановке женщина, обратившись в соляной столб; хороша лицом и статью в ранние свои пятьдесят или в поздние сорок, а взгляд отрешенный, взгляд потерянный, руки беспомощно прижаты к груди, как у ребенка, которого некому утешить. «Если потеряюсь, разыщи меня…» Подходит автобус, но она в него не садится. Погуживает таксист за рулем, заманивая в машину, но она не слышит. Она еще там, за нулевой отметкой, нет сил шагнуть в подступивший день… Встрепанная ворона, перья на стороны – уж не та ли? – взглядывает с фонарного столба, склонив голову. Люди ее огорчают. Эта женщина огорчает тоже…

Хохот сотрясает окрестности, неслышный хохот Сатанаила-Шмельцера:

– Позабавил, Галушкес, ну и позабавил! Не в похвалу сказано…

– Нет больше Галушкеса, – отвечает Шпильман, опадая на глазах. – Галушкес остался на вешалке. А с ним и Танцман, веселый еврей. Балабус – хохотун и насмешник. Шпиль-менч с бубенцами, который потешает и утешает…

Цветы сникнут к его возвращению. Закаты поблекнут. Седина пробьется в волосах, слеза из-под корки. Ворона перелетит на иные крыши, ибо Шпильман станет ей нелюбопытен. Будут ли светлыми его сожаления?..

Ежик взглядывает, как прощается:

«Тогда нам не по пути».

Кричит за горами птица рассвета. Пламенеет оранжево хохолок, чтобы более не опадать. Глубинно-лиловое тешит взор. Взмывает, отправляясь в полет, Птица райских садов, возносится к вершинам Иудейских гор на извечном аккорде изумления. Летит под ней крохотный ежик, закрепленный на прочном стебле, суровый и торжественный, как полководец, осматривающий с высоты поле побед и поражений. Взлет, порхание, восторг в облаках – кому это доступно?

Состоявшееся однажды не исчезает…

Будят его не звуки – запахи. Призраки запахов, пробуждающих воображение. Светает. Легкой прохладой сквозит с балкона. Сухота в горле, сушь в глазах. День наплывает горяч, пекло ненасытно – не охладиться.

За завтраком Шпильман никого не застает. Нет Наоми. Нет сослуживцев и троюродного родственника. Иные люди, иная еда с прежней сутолокой. И вот он уже катит над лазоревыми водами, где подъемы и спады на асфальте, как на гигантских качелях.

Солдат на шлагбауме поднимает руку, вглядывается в его лицо:

– С тобой всё в порядке?

Засыпан источник. Обмелели, пересохли воды. Мир стал чужим и холодным. Шпильман тревожится:

– Что-то не так?

– Так. Всё так.

– Что же ты спрашиваешь?

– Со мной, к примеру, всё в порядке. А с тобой?

Думает. Отвечает с заминкой:

– Вроде бы…

– Ну и молодец. Проезжай давай, не держи других.

На дне моря стоят рыбы в соляном панцире. Неисчислимое множество рыб, занесенных из Иордана и погребенных во мраке. Затаились на дне обитатели той долины, отбывающие наказание, которым дано лишь порой, в миражном обмане, явить себя изумленному путнику. Стоят терпеливо и ждут, когда настанет день избавления, прочистятся первородные жилы, прольются с гор потоки к Араве по иссохшим руслам, исцелятся горькие воды, растопится соль, в которую они заключены, и всплывут наконец к свету, узрят долину во всей красе, травы в многоцветии, жизнетворные родники к омовению, утешению, обретению покоя. Сбудется – не отменится: глухим на прослышанье, слепым на прозрение, калечным на исцеление.