Игорь Соколов: Мнемозина, или Алиби троеженца

– Да уж, вы, видно, впали в глубокую сексуальную зависимость друг от друга, – с хитрой улыбкой всезнающего человека изрек Филипп Филиппович.

– Вы не правы, Филипп Филиппович, мы просто культивируем чувство стыда, чтобы иметь власть друг над другом!

– Да, я не об этом, – усмехнулся Филипп Филиппович, – ну, допустим, ты соблазнил мою дочь, пользуясь ее детским наивным возрастом, и сделал рабой своих плотских утех!

– Ну и что! Зато она со мной счастлива! – обиженно вздохнул я.

– Счастье – это мимолетная вещь, – грустно вздохнул мне в ответ Филипп Филиппович, – еще два-три годика и ты будешь ни на что не годен!

– А здесь все мимолетное! И я, и вы, и Капа, и все-все!

– Ой, заговорил, заговорил, – поморщился Филипп Филиппович, – прямо ум, совесть и честь нашей партии, нашей эпохи!

– И почему вы меня так ненавидите?! – удивился я вслух.

– Можно подумать, что ты меня любишь?! – Филипп Филиппович глядел на меня ясным и выразительно-ненавидящим взглядом.

– Может, и не люблю, но зато и терплю, и прощаю!

– Может тебе за это памятник из чистого золота отлить?! – Филипп Филиппович от души радовался собственному злопыхательству, и это перед своей же собственной кончиной.

– Вы меня удивляете, – честно признался я, – вы вроде, как умираете, и в то же время…

– А ты видно, никак этого не дождешься?!

– Зря вы так, мне ведь с вами делить нечего!

– А моя дочь, – заметно оживился Филипп Филиппович, – ты хочешь, чтобы я наблюдал, как она живет в твоем гареме, и без конца рожает от тебя, старый говнюк!

Еще никогда в жизни я не ощущал себя такою ужасной скотиной, пока не услышал его мыслей вслух.

Через минуту в палату зашла Капа. Она молча поцеловала отца и села рядом со мной.

– Так ты говоришь, на рыбалку?! – весело улыбнулся мне тесть.

Теперь это был совсем другой человек, внутренне собранный и готовый изображать любой веселый спектакль ради своей единственной дочери, которая ему улыбалась и плакала.

– Я вас простил, Филипп Филиппович, – прошептал я, – за все, простите и вы меня!

– Прощает только Бог, Ося, – вздохнул тесть, – а люди просто забывают! – его глаза светились уже какой-то внеземной радостью. Капа пересела поближе к нему, и прижалась головой к его голове, и так мы сидели долго и тихо. Капа иногда всхлипывала, и Филипп Филиппович гладил ее по голове рукой.

Смутившись, я осторожно вышел из палаты, и только за белой дверью перевел заметавшийся в душе тревожный дух, дух, извергающий зрение, зрение то же рождение, рождение как утешение, утешение и оно же спасение…

Уже через месяц мы хоронили бедного Филиппа Филипповича. Народу понаехало очень много.

Все на дорогих иномарках, хотя места у загородного дома было мало, а поэтому машины ставили в поле, в роще.

Вся окружающая нас природа была в машинах самых разных форм, цветов и расцветок.

Яркие как цветы, как живые создания, они все же почему-то никак не могли ни во что воплотиться кроме самих себя.

Их сделали люди как свое же собственное подобие, у них тоже были тела, внутри были сообщающиеся между собой сосуды, и только вместо крови по ним тек бензин, и двигались они только по желанию людей, чтобы увезти их куда-нибудь далеко-далеко, и может даже от самих себя…

Филипп Филиппович все же успел перед смертью продать свою компанию и перевести все деньги на банковский счет Капы. Кажется, он знал, что его совладельцы не дадут нам воспользоваться его акциями.

Мнемозина должна была вот-вот родить, и мы все боялись, что это случится с нею прямо на похоронах, при большом стечении народа, хотя чего боишься, то обычно и случается!

Сразу, как только священник пропел заупокойную молитву над гробом, у Мнемозины тут же начались схватки.

Странное ощущение, когда слезы боли и слезы радости перемешиваются между собой.

Так вся наша жизнь переценивается и перемешивается, как вода с грязью, кровь с вином, слюна с семенем, явь со сновидением, а человек с тенью.

Так вот глядишь на умолкшего Филиппа Филипповича, и думаешь, вроде и неплохой был человек, хотя и препорядочная свинья, но все же родственник, родной, родная кровь!

И жалко его, стервеца, становится, и за Капу переживаешь, и за Мнемозину, за Веру, за всех!

Милая Капа, вместо того, чтобы хоронить отца, она сорвала с гроба покрывало и закрыла от людских глаз обнажающееся тело Мнемозины.

И только склонился я над Мнемозиной, и только освободил ее от одежды, постелив под нее куртку, как мгновенно из ее окровавленного лона показалась головка ребенка…