Э. Джонстон: Сказки тысячи ночей

Они все кричат и кричат. Если ветер достаточно горяч, все кончается быстро. Но иногда дело затягивается. И однажды моя сестра не выдержала. Она украла лук моего брата и приоткрыла клапан шатра, заслоняясь им от ветра. Ей повезло с направлением ветра, и она сумела застрелить верблюда, чтобы тот перестал кричать. Наш отец был так поражен, что даже не стал бранить ее.

– Так, значит, твоя сестра глупа, – сказал Ло-Мелхиин. – И к тому же мягкосердечна, раз не сумела вынести страданий верблюда.

– Нет, супруг мой, – возразила я. – Моя сестра умна. Она заслонилась от ветра, чтобы тот не обжег ее. И она убила верблюда прежде, чем он испугался и попытался вырваться.

– Останься он на привязи, он переломал бы себе все кости. А нам они нужны были целыми, – объясняла я. Пламя во мне разгоралось все сильнее с каждым словом. – Мы делаем из верблюжьих костей шесты для шатров, чтобы у нас была крыша над головой. Мы делаем из них подпорки для клапана, через который выходит дым. Горячие ветры приходят не каждый год. Иногда старый верблюд умирает своей смертью, и его приходится свежевать, как антилопу, но тогда его кости уже ни на что не годны, потому что их не закалил ветер. Из них ничего не построишь. Их едва можно использовать для растопки.

Моя сестра не глупа и не мягкосердечна, – продолжала я. – Она готова бороться за свой дом и рисковать, если необходимо. Вот почему я хотела попасть сюда вместо нее, вот почему я никогда не позволю тебе заполучить ее. В моей сестре горит пламя, и горит оно не для тебя.

Ло-Мелхиин вдруг вскочил и схватил меня за руки прежде, чем я успела отпрянуть. Впрочем, он, разумеется, был вправе трогать меня, как пожелает, а значит, оно и к лучшему, что я не сдвинулась с места. Когда наши руки соприкоснулись, загорелось другое пламя. Мне казалось, я вижу его – золотые и голубые нити, словно песок и небо, переливающиеся из моего тело в его. Но я так долго была на солнце в тот день, что не решалась поверить собственным глазам. Он все держал мои руки. Один вздох, пять, десять. Язычок медного пламени скользнул от его пальцев к моим, столь слабый, что я удивилась, почему он мне привиделся. А потом он отпустил меня.

– Молодец, жена, – сказал он и поднялся с места. – Ты преуспеешь в моем доме.

А потом он ушел, и лишь вязкий воздух всколыхнулся, когда он растворился в ночи.

Я откинулась на подушки, чувствуя одновременно усталость и ликование. Я задумалась о том, ощущала ли моя сестра то пламя, что я разделяла с ней сегодня. Интересно, горел ли этот огонь внутри нее и знала ли она, что это такое. Она, должно быть, молилась весь день – или семейным божествам в пещерах, или у алтаря, который она обещала сделать для меня. Ведь я почувствовала в своей душе трепет, а когда Ло-Мелхиин дотронулся до меня, я видела сияние пламени. Я не знала, что это значит и даже что именно произошло, но мне было все равно. Я слышала, как поют птицы в саду, и, хоть я не умела читать время по водяным часам, я знала, что близится рассвет. Я провела первую ночь как жена Ло-Мелхиина.

И я выжила.

Ло-Мелхиин приехал в пустыню человеком, а покинул ее кем-то иным.

Он отправился охотиться на львов, ибо его мать любила делать пряжу из их косматых рыжих грив, а они нападали на деревни вдоль окраин пустыни. Он ехал один, как и подобало опытному охотнику, но Надаркви Зоркий наблюдал за ним с красных скал, а рядом стоял Сарейя Быстроногий, готовый в любой момент броситься на помощь Ло-Мелхиину.

Одни говорят, что в тот день Ло-Мелхиин встретил в дюнах злого бога. Другие говорят, что он заключил сделку с демоном. Скептики, оторвавшись на мгновение от своих мраморных табличек для письма, заключили, что он перегрелся на солнце. Бог ли, демон ли, хворь ли – значения не имеет. Истинной причиной был я.

Увидев его, я понял, что он должен стать моим. Он был выше большинства своих соплеменников, плечи его не были согбены тяжким трудом, ему никогда не приходилось самому молоть себе зерно. Одежды его были из лучшей ткани, а в глазах его горело нечто, говорившее о власти. Я возжелал получить это, как желал прежде красивых вещей. И я завладел им.

Разум его был крепче, чем я ожидал, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы найти в нем лазейку. Он любил своих подданных – а их у него было немало. Он чтил свой долг. Он умел чинить доспехи и печь хлеб, хотя в силу своего положения ему редко доводилось это делать. Но в самой глубине его души, под покровом гордости за свой труд и свой дом, крылась тревога, оставлявшая глубокую расселину в его помыслах.