«Я мерзну». Одним движением я оказываюсь на нем и сажусь верхом на его член. Он открывает рот и стонет едва слышно: «О-ох». Он открыл глаза, черная радужка зловеще поблескивает. Одним рывком бедер он сбрасывает меня вниз и обрушивается сверху.
Я закрываю глаза и рот. Я вижу перед собой Давида, черную фигуру в коже и шлеме. Он снимает шлем и улыбается. «Привет, – говорит он, – поехали!» Белоснежка лежит на мне, я улыбаюсь Давиду. Мы движемся вверх и вниз. Моего носа достигает подобие запаха. Вместе с запахом приходят воспоминания. Мои любимые мертвецы, я, он. Картины, сменяя друг друга, наслаиваются. Я обнимаю отца, чувствую в себе член Давида и слышу голос: « Жаль, конечно, что, когда я это узнаю, будет уже слишком поздно ». А открытки живут и движутся, снимают пальто, приближаются ко мне, целуют меня, смотрят на меня, краснеют, улыбаются, разговаривают. Мой отец говорит: « Пусть тебе повезет больше, девочка моя, пусть повезет». «Ну давай, поехали , – говорит Давид и садится на мотоцикл, – ну-у-у!»
Я открываю глаза. На меня смотрит Белоснежка. «Ты не помнишь?» – спрашиваю я. Он отворачивается. Я беру его за подбородок. Он сопротивляется. Я хватаю сильнее и поворачиваю его голову. «Нет», – говорит он. Моя рука соскальзывает вниз, к его горлу. Он произносит мое имя. Я нажимаю, и он не сопротивляется.
Ужин с Дюрренматтом. Вместо послесловия
Перевод М. Завгородневой
Моей мамы вообще-то не было с нами, когда мой крестный и его жена из кантона Аппенцель пригласили меня. Мамы не было тогда с нами, но она напоминает мне об этой встрече. Она пересказывает мне то, что после того ужина в «Кроненхалле» десять лет назад я рассказала ей и потом – я думаю, сразу же – забыла.
Почему мы заговорили об этом? О моем крестном, его аппенцельке и «Кроненхалле»? Конечно же случайно. Любая история появляется больше благодаря случаю, чем ее рассказчику.
Моя история практически была уже придумана, история о вожделенном месте под названием «Кроненхалле». О месте, в котором я никогда не бывала, но оно лежало в запасе в шкатулке или в кладовой моей фантазии, чтобы стать местом действия какого-нибудь торжества. Например, когда предстояла встреча с дорогими мне покойными. Например, изысканный ужин с Дюрренматтом. Которого я сделала бы моим крестным, не будь у меня своего. Дядя Фриц. Не спрашивая его, конечно. Это преимущество живых. Умерших присоединяют к живым, так оно всегда бывает, так полагается.
Моя история практически была уже придумана, но затем настала Пасха.
С утра я оставляю маме поздравления на автоответчик в Цюрихе. После обеда она перезванивает мне в Гамбург.
– Не знаешь, чего и ждать, – говорит она. – Небо то угрожающе темное, то по-домашнему голубое. А у вас?
– Холодно, конечно, ветрено и серо, – говорю я, – стабильно серо.
Она смеется:
– Беседа о погоде.
– У Дюрренматта погодные условия и устройство мира взаимосвязаны.
– Действительность сложнее, – отвечает она.
– Я вспомнила об этом, потому что сейчас работаю над одним текстом…
– О погоде?
– О «Кроненхалле».
Тишина.
– Ресторан, – добавляю я.
– Ага, – она тянет «а» в конце и поднимает интонацию вверх.
Через час мы прощаемся, и я кладу трубку.
В течение часа мама рассказывала мне о том, что я забыла: о совместном ужине в «Кроненхалле», ведь марку-то надо держать, с крестным и его женой – аппенцелькой, которая когда-то была его секретаршей. Повод не очень радостный – смерть моего отца, своего рода поминки, раз уж на похоронах пообщаться не удалось. Да, прискорбно, и его смерть – это большая потеря. В определенном смысле это связывает нас, крестного и крестницу, что он был, а теперь умер, ушел навсегда. Они были на могиле (подтверждающий кивок аппенцельки), чтобы поверить в то, что не укладывается в голове: он, связь, которой уже не существует (аппенцелька качает головой, будто не может поверить). И мы, он – дядя, и я – ребенок, как концы разорванной цепи, не так ли. Сожаление в голосе, изборожденное морщинами лицо, кивок и тяжелый вздох. Еще вина, да? Легкий жест руки, аппенцелька сразу же понимает и подзывает официанта.
Мама рассказывает все так быстро и легко, что у меня захватывает дух. Десять лет спустя, с ходу и по телефону, за восемьсот шестьдесят шесть километров, она пересказывает мне то, что когда-то ей рассказала я; она рисует перед моими глазами картины, воскрешает и оживляет то, что я забыла: мою собственную историю, историю о том, как крестный перестал быть моим крестным. Чем дольше она рассказывает, тем чаще я киваю, думаю, чувствую и говорю: «Да, да, так оно и было». Как будто эта история выдерживалась у мамы в подвале, а теперь ее достали в самый подходящий момент, откупорили и разлили по бокалам.
Читать дальше