Даниэль Глаттауэр: Дар

Но что меня действительно встревожило: как четырнадцатилетний подросток дошел до такой жизни, чтобы слушать композиции смертной тоски и называть их своей любимой музыкой? Это прямиком вело к мысли, что Мануэль, может быть, втайне совсем несчастный, одинокий парень, безумно страдающий от того, что у него нет отца, а мать без него уехала в Африку. Вместе с тем я заметил, что при таких мыслях мне становится не по себе и что две опустевшие меж тем банки пива никак не могли оказать мне в такой ситуации моральную поддержку.

Я вдруг почувствовал невероятную тоску по женщине, с которой мог бы просто быть вместе и доверительно разговаривать, но никого конкретного, кроме известной стоматологини, я себе при этом не представлял, а для неконкретных женщин поздний воскресный вечер в моем возрасте и при моей консистенции был абсолютно неподходящим.

Итак, я выбрал программу неотложной помощи и позвонил своим приятелям.

– Алло, Йози, как дела… Уже в пижаме? А, понимаю…

– Алло, Арик, если ты сейчас прослушаешь мое сообщение и если у тебя будет настроение, перезвони мне.

– Алло, Франтишек, что ты делаешь? А, понимаю, тогда не буду мешать.

– Алло, Хорсти, ты где? На Хюттельдорферштрассе? В Ребус-баре? Все ясно. – Ребус-бар в Пенцинге хотя и дрянное заведение, но все же не такое безутешное и заброшенное, как Пирамиды на Шпицбергене, подумал я. – О’кей, никуда не двигайся, через полчаса я буду там, – сказал я.

Очень важно, чтобы друзей было много, тогда можно положиться хотя бы на одного из них.

С такой тяжелой головой, какая была у меня утром в понедельник, я обычно звоню и говорю, что болен, но с тех пор, как в мою жизнь вошло существование Мануэля, об освобождении по болезни не могло быть и речи. Кроме того, мне рано или поздно все равно пришлось бы подниматься на ноги, ведь во второй половине дня мы с ним записались на контроль зуба. Я уповал на то, что мое местное алкогольное обезболивание из предыдущей ночи продержится до того времени.

Про «Эфтеркланг» я с Мануэлем обмолвился лишь парой слов. Я сказал, что нахожу крутым то, что он в его возрасте интересуется электронной музыкой, а не дешевой попсой из чартов.

– Но скажи, неужели тебе не становится грустно от такой музыки?

Мне все-таки захотелось поговорить об этом.

– Почему мне должно быть от нее грустно? – возразил он.

– О’кей, Мануэль, я задам тебе еще один вопрос. И на этот вопрос я не хочу услышать от тебя определенный ответ. Я не хочу сейчас услышать от тебя: почему я должен в принципе быть печальным? Так, теперь ты даже знаешь, о чем я хочу тебя спросить, верно? Итак, о чем я хочу тебя спросить?

Он засмеялся, ему это понравилось.

– Ты хочешь меня спросить, печален ли я в принципе.

– Верно.

– И мне нельзя отвечать: «Почему я должен в принципе быть печальным»? – спросил он.

– Верно.

Теперь ему пришлось надолго задуматься.

– Как ты пришел к мысли, что я могу быть печальным? – спросил он.

Ну да, это уже был кое-какой прогресс.

– К такой мысли я пришел потому, что ты слушаешь печальную музыку, и вообще ты очень спокойный и серьезный, по крайней мере, в моем присутствии.

– А тебе что, мешает, если я грустный? – спросил он.

– Да.

– Почему? – удивился он.

Это был хороший вопрос, на который я не мог дать сыну совершенно честный ответ. Поэтому я попытался дать почти честный:

– Потому что печальные люди печалят меня.

– Да ты и без того печальный человек, – сказал он.

Приговорил меня. И то, как он при этом на меня смотрел, приятно мне не было.

– С чего ты взял? – спросил я.

– Иначе ты не пил бы так много.

Разумеется. Тут снова оказалось, что молодые люди абсолютно недостаточно просвещены насчет значения и действия алкоголя. Все сконцентрировалось на профилактике наркотиков, и про алкоголь больше никто ничего не знал.

– Я пью, потому что алкоголь мне нравится. А раз мне что-то нравится, значит, я не печальный, – сказал я.

Он хотя и кивнул, но не поверил ни одному моему слову. Кроме того, он обладал хорошим интеллектом и был блестящим оратором, так что малыми средствами ему удалось повесить на меня его собственную печаль.

Тогда по моему настоянию мы позвонили его маме в Сомали, где из-за разницы часовых поясов было на два часа позднее. И хотя Мануэль уверял меня, что он чуть ли не каждый вечер переговаривается с ней по телефону, я хотел при этом присутствовать, ведь как-никак я был его послеобеденным опекуном – и кроме того, еще его отцом.