Александр Андрюхин: Дежавю на крови. История о том, что получает мужчина, готовый на все ради любви

– Ты что, написал роман? – спросил Трубников.

– К сожалению, нет. Я только начал его писать в восемьдесят девятом году, – грустно вздохнул больной.

– В восемьдесят девятом?

– Ну, да! Ты помнишь, после девятого совещания мы ходили по издательствам со своими стихами, а нам везде говорили, что стихи теперь вряд ли будут печатать? Вот если бы вы принесли по историческому роману, тогда бы опубликовали без разговоров. Ну, я сразу после этого и сел за исторический роман. Но дописать не довелось…

«Считать ли это новой подлостью? – думал Трубников, катя по ночной Москве. – Хотя на первый взгляд ничего подлого не было. Ну, взялся человек писать исторический роман. Что тут криминального?»

Однако, как взялся? Втихомолку, не посвятив друга в свои эпические замыслы. Правда, никто не обязан делиться своими творческими планами, но ведь когда они вышли из «Молодой Гвардии», Трубников сам предложил:

– А давай напишем по историческому роману? Что нам стоит, талантливым и энергичным. Опубликуемся, прославимся, разбогатеем. После этого издатели сами будут бегать за нами с высунутыми языками.

В то время очень хотелось печататься. Ей Богу, на все бы пошел, лишь бы опубликовали. Однако Колесников сморщил нос и презрительно хмыкнул:

– Мы с тобой поэты, или кто? Мало ли чего захотят эти тупые окололитературные крысы? Если каждому потакать, то грош нам цена как литераторам.

Трубников на сто процентов согласился с Колесниковым. Действительно, для того Господь и рождает поэтов, чтобы они противостояли обывательским потребностям толпы. Помнится, в ту минуту Евгений навсегда отбросил мысль об историческом романе. Однако Колесников опять слукавил. Пришел домой и сел за роман на потребу все тем же беспринципным издателям, о которых он отозвался с таким пренебрежением.

Встав у светофора, Трубников не выдержал, раскрыл тетрадку и прочел: «Когда он входил в харчевню, все посетители затихали. Женщины содрогались, а у мужчин моментально слетали улыбки».

Загорелся зеленый. Трубников выжал полный газ и понесся дальше, раздумывая над тем, что человеческое желание быть первым, – пожалуй, не стоит вносить в категорию подлостей. Это нормальное здоровое желание! Колесников страстно хотел быть первым: первым отличником, первым чтецом, первым поэтом. Он мечтал первым издать книгу, первым прославиться, первым разбогатеть. В чем здесь подлость? Подлость в другом, что своего лидерства Диман всегда добивался окольными путями. Трубников даже знает почему: от недостатка таланта. Истинному таланту нет необходимости плести за спиной интриги. Истинный талант может себе позволить роскошь вести честную борьбу.

Войдя в квартиру, Трубников сразу направился в кабинет, на ходу кинув жене, что ужинать не будет. Настя проследовала за ним.

– Ты от Димана? Как он? – спросила она с тревогой в глазах.

– Так же? – неохотно ответил Евгений, устало валясь на диван.

– Ты ему сказал, что Маргулин жив?

Евгений поднял глаза на супругу и усмехнулся.

– Он и без меня знает.

– Тогда зачем он перерезал вены? – удивилась жена.

– Потому и перерезал, что тот, кого он грохнул, воскрес, смертью смерть поправ. От страха, в общем, перерезал.

На губах Трубникова появилась нехорошая ухмылка. Лицо жены наоборот – вытянулось и приняло испуганное выражение.

– А как он выглядит? Совсем плохой?

– Вот как раз выглядит он нормально. Но как только заходит речь об Олеге, начинает трястись и бледнеть. Собственно, я с ним толком не поговорил. Зашел его сосед по палате, и мне пришлось убраться. Завтра я с ним поговорю более детально.

Настя покачала головой и вышла из комнаты. Евгений зажег торшер и, раскрыв тетрадь Колесникова, начал читать.

«Когда он входил в харчевню, все посетители затихали. Женщины содрогались, а у мужчин моментально слетали улыбки. Он вносил в этой веселое заведение на окраине Парижа, какую-то мрачную тяжесть, свойственную палачам и профессиональным убийцам. Его так и звали, Мрачный Шарль, хотя лицо его, если вглядеться, было довольно открытым. Его волосы были светлые, волнистые, лоб высокий, гладкий, брови прямые, глаза карие и совершенно неподвижные. Именно из-за этих глаз никто не решался вглядываться в него пристально. На губах его никогда не сияло улыбки. Говорил он коротко, почти не разжимая губ, и все больше одной половиной рта. Он был высок, строен, и немного тучен. Одет всегда во все черное: черные плащ, черный камзол, черная шляпа, и только на горле белела тоненькая полоска воротника его белоснежной рубахи…»