Оксана Сергеева: Мажарин [калибрятина]

свою тяжелую потерю. Женщина, ссутулившаяся в

праведном акте скорбного покаяния.

– Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Вениамина… – шептала, ставя свечу в

подсвечник, и слезы бежали еще сильнее.

Слезы протеста, слезы смирения. Больные, горькие, горячие.

– Забери их у меня, Господи, забери, – молила, глядя на горящие свечи и почти ничего перед

собой не видя. – Они – твои, забери их у меня…

Вокруг люди. Вокруг тлеющие огарками свечей молитвы. Люди – чужие друг другу, но в

этом месте ставшие чуть-чуть близкими. Одинаково

похожие растерянными взглядами, извиняющимися глазами, в которых оживала боль – кем-

то понятая и прощенная. Сутулыми жестами похожие,

сквозь которые явственно проступала душа.

– Дай мне жить спокойно… забери… – шептала Марина, сжигая собственную душу в

божественном огне, – забери, я их прощаю, только забери…

дай мне жить спокойно, Господи… я их прощаю, только забери их у меня…

Не жалея себя, она распахивала грудь, отдавая и отпуская все то, что захлопнула в себе.

Чтобы больше не страдать, не болеть, не жалеть. Вырваться из тленной оболочки мученицы,

стать вне времени, вне добра и зла, вне суждений.

Чтобы сбросить с себя ожерелье обид, которое столько лет не давало ей свободно

дышать. Вытолкнуть из себя окаменелую горечь, которая

безжалостно давила ее к земле.

Потому что, пока она сходила с ума, борясь с искаженностью собственного разума и боясь

мечтать, мир жил. Мир жил, рос, цвел. Жизнь шла.

Весна меняла зиму, лето меняло весну. После заката наступал рассвет. А она сжирала себя в

страхе и ожидании того, что никогда не наступит.

– Давай не будем спешить, – снова попросила Людмила Захаровна, когда они вышли из

церкви.

– Конечно, – согласилась Марина.

Они немного прошлись и присели на лавочку. После душноватого, пропахшего ладаном

храма, воздух на улице показался кристально чистым. Да и

Марина чувствовала себя странно. Голой. Обнаженной до прозрачности, так что тонкий

ветерок продувал насквозь.

– Совсем ты расстроилась… – Людмила Захаровна ободряюще приобняла Марину за плечи.

Маринка вздохнув, отерла щеки ладонями.

– Просто у меня, кроме Серёжи, никого нет. Совсем никого. Родители умерли. Брат…

тоже…

– Как это нет? А мы? Нас вон сколько. Я с Семёнычем, Лёшка с Янкой, дети. Телефоны

теперь знаешь. Звони. Мало ли. Может, поговорить

захочется. Или на Серёгу пожаловаться.

Марина скованно засмеялась. Да, телефонов в ее телефонной книжке прибавилось. Вроде все

вместе сейчас, все рядом. А сотовый не замолкал. То

дядя Женя не мог жене дозвониться, набирал Марину. То Лёшка что-то в магазине покупал,

спрашивал, что Маринка хочет.

– Конечно. Буду звонить, – пообещала она. Шепотом. Мешал ком в горле.

Но это был уже не ком из горечи и слез, обид и боли.

Дышать ей мешал сгусток надежд, счастья и неудержимой жажды жизни.

Они провели в Санкт-Петербурге несколько счастливых недель, хоть обоим казалось, что в

этом интеллигентном, наполненном особым духом,

городе у них прошла целая жизнь. По возвращении в Москву переехали жить к

Мажарину. Это вышло само собой, без обсуждений и

договоренностей. Как будто пора было, пришло время. Еще в поезде Сергей предложил:

«Поехали ко мне?». Марина ответила: «Поехали». Вот и

весь разговор.

На этот раз Стэльмах вошла в квартиру с другим чувством – как к себе домой. Но еще

помнился тот первый сюда визит. Удушающее ощущение

ловушки, тошнота. Боль, которая узлом сворачивала душу. Теперь же, когда Серёжа

уверенным движением распахнул дверь, Марина не менее

уверенно шагнула за порог, не зацикливаясь на полутонах прошлого опыта.

– Ой, Серёж, я так устала. Мне бы в душ и спать. – Торопливо сбросила верхнюю одежду и

заспешила в ванную.

Усталость была не оттого, что надоело все вокруг. Усталость ее – положительная.

Переполнилась Марина новыми впечатлениями. Зарядилась

неиссякаемой энергией мажаринских родственников, которые за короткий срок

стали ей невыразимо близкими людьми. Теперь бы немного

времени и чуть-чуть спокойствия, чтобы все переварить и шагать дальше.

– Мне тоже! В душ и спать! – эхом отзывался Мажарин откуда-то из глубины своего

жилища.

Желудок, протестуя против такого хода событий, дал о себе знать голодным урчанием, и

Марина добавила:

– И поесть!