Станислав Лем: Рукопись, найденная в ванне

– Ничего?

– Ничего.

– Ни словечка?

– Нет.

– Может, вам помочь? Вот хотя бы так: "Присутствуя на пирушке, устроенной профессорами…" здесь перечисление имен… "а также…" и снова имена… "такого-то числа…" и так далее… "я стал невольным свидетелем распространения…" Ну?

– Я отказываюсь давать какие-либо показания.

Он смотрел на меня куриными, совершенно круглыми глазами.

– Я арестован?

– Проказник! – сказал он, затрепетав веками. – Тогда, быть может, что-нибудь другое? Гм? Му-му? Гав-гав? Кис-кис?

– Пожалуйста, перестаньте.

– Кис… – повторил он, кривляясь, будто разговаривал с грудным ребенком. – Загвоздочка… заговорчик… – пропищал он по-детски тонко, – за… го..?

Я молчал.

– Нет?

Он лег всем телом на стол, словно хотел на меня броситься.

– А это вы узнаете?

В руке у него была округлая коробочка, полная мелких, словно горошины, обшитых черной материей пуговиц.

– О! – вырвалось у меня.

Он записал эту реплику с преувеличенной поспешностью, бормоча себе под нос:

– О… как Орфини…

– Я ничего такого не говорил!

– О? – подхватил он снова, подмигнув мне. – О, и больше ничего? Одно О, голое О? Без ничего? Ну, как же так, одинокое О? Нужно дальше: Ор… ну? Духовное облачение, священник, что-то насчет того, чтобы вместе, глупости такие вот, хм?

– Нет, – сказал я.

– Нет – однако О! – проговорил он. – И все-таки – О! Все время О!

Он потешался все более явно. Я решил молчать.

– А может, мы споем? – предложил он. – Песенку. Например, такую: "Жил-был у бабушки белый Бараннчик". Ну? Нет? Тогда, может быть, другую: "Динь-дом-бом! Дом…" Вам это знакомо?

Он выдержал паузу.

– Твердый, – проговорил он наконец, обращаясь к коробке с пуговицами. – Твердый, гордый и надменный. Эх, пущай ведут на муки! Никогда я не признаюсь! "Человек есмь!" А тут ведь ничегошеньки, тут только пилатики, и хоть бы крест… Но ведь нет! Мы не можем ничего, совсем ничего не можем. Мы ведь другое… Крестик на дорогу!..

Я не шевелился. Он снова принялся обрабатывать пилкой ногти, прикидывая, далеко ли им до воображаемого совершенства, подпиливал, подравнивал, поправлял, наконец грубовато, из-под носа, не глядя, как и вначале, бросил:

– Пожалуйста, не мешайте.

– Я могу идти? – ошеломленно спросил я.

Он не ответил. Я поискал глазами дверь. Она находилась в углу и даже была приоткрыта. Почему я не заметил ее раньше? Взявшись за ручку, я оглянулся на него. Увлекшийся шлифовкой ногтей, он не смотрел на меня. Помедлив, я вышел в большой белый холодный коридор. Уже отойдя далеко от той двери, я вдруг почувствовал, что несу что-то большое, тяжелое, привешенное по обеим сторонам тела, словно ведра на коромысле, и остановился.

Это оказались мои руки, мокрые и словно бы распухшие. Я пригляделся к ним. В линиях ладоней сверкали микроскопические капельки. Они на глазах увеличивались. "О, – подумал я, – так потеть. О! Почему О? Почему я не сказал, например, А? Червь? Э, да что там червь! Мерзавец! Не эмбрионом, не зародышем мерзавца быть тебе, а целым, необъятным Мерзавцем…" Я ощутил в себе готовность, словно пороховой фитиль с серой – огонек, искры побежали по нему – вспыхнуло!

Дверь лифта. Коридор. Снова дверь.

Я вошел в лифт. Как приятно плыл он вниз… Как приятно допрашивать под пыткой старых знакомых… Я глубоко дышал. Несмотря ни на что – все-таки облегчение. Покой. Никакого заговора.

"Мерзавец – это я!" – мысленно попробовал я. В полный голос почему-то все же не посмел.

Я вышел – который по счету раз? – из лифта. Этаж? Все равно, какой. Я шел прямо. Дверь. Моя рука надавила на ручку.

Светло-красная комната с белыми пилястрами, на стенах большие картины, на них – плоские, тонущие в по-рембрандтовски коричневой дымке фигуры в тюле и кружевах. Под самой большой из картин, заключенной в черную раму, сидела красивая девушка, ей было самое большое шестнадцать лет – и боялась. Я ждал, что она заговорит, но она молчала. Страх не портил ее красоты. Светлое личико с золотистой челкой на лбу, мрачные фиалковые глаза недоверчивого ребенка, надутые красные губы, школьное платьице с короткими застиранными рукавами, под тканью четко вырисовывались твердые соски. Упрямыми казались и ее стройные ножки с розовыми пятками, босые, потому что при моем появлении сандалии соскользнули с ее стоп и лежали теперь под креслом. Но хуже всего была беспомощность маленьких ладоней. Красивая, подумал я, и такая белая… "Белая" – кто говорил "белая"? Нет, белая как лилия… лилейная, ее предсказывал мне шпион. Он пророчил мне доктора, сервировку и лилейную…