Джулия Стоун: Рабыня Вавилона

Они стояли на террасе и глядели на черное, опоясанное огнем солнце. Казалось, даже упавшая ночь не испугала их. Иштар-умми заглядывала ему в лицо.

Адапа что-то отвечал, рассеянно улыбаясь. Но думал он совсем о другом.

— Мы прощаемся, — сказала Иштар-умми. — Скоро все умрут, и мы тоже. Вот знамение богов.

— Ты будешь жить долго, никогда не старея. Затмение скоро кончится, будет день.

— Обними меня, — попросила Иштар-умми, — так, как если бы ты меня любил. Я бы согласилась теперь умереть с тобой, тогда ни с кем не пришлось бы тебя делить.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива, — сказал Адапа.

— Спасибо. Но это делу не поможет. Все равно, спасибо.

Было что-то неестественное в том, как они стояли, обнявшись, у самых перил, точно над пропастью. Иштар-умми больше не плакала, она притихла, затаилась. Запоминала кожей, чуткими пальцами его тепло, его запах, быструю линию профиля — как красиво сбегает линия от губ к подбородку и, ниже, к шее — облик его совершенен.

Иштар-умми вспомнила дни перед свадьбой. Это была другая, счастливая пора, ибо само ожидание счастья в какой-то мере им является. Она ждала Адапу, полюбила с первого взгляда.

— Жаль, что ничего не вышло.

— Жаль. Ты прости меня, если сможешь, — сказал Адапа.

— Спасибо за нежное прощание. Тебе это не нужно, я знаю. Это нужно мне. На твоего отца смотреть страшно.

— Он зол, — Адапа пожал плечами.

— Может быть, вы еще помиритесь?

— Вряд ли, — Адапа покачал головой. — Он не простит того, что я поступил, как хотел.

Стало светлее. Воздух был сер, как пепел; во всем чувствовался вкус пепла, время остановилось, сталкиваясь с самим собой, пошло вспять. День свалился на землю внезапно. Иштар-умми выскользнула из объятий Адапы.

Был ранний вечер, воздух дрожал над землей, рыбацкие лодки с уловом подходили к пристани, другие собирались отчалить, рябь Евфрата вспыхивала в поперечных золотисто-оранжевых лучах солнца, когда Ламассатум открыла глаза. Был именно тот ранний вечерний час, когда все возможно: и возрождение, и обдуманное, окончательное, ничем не оправданное самоубийство.

Все, кто находился в этом странном месте, были лишь тенями — вечер принадлежал ей. Ламассатум обвела взглядом комнату, много-много раз во сне она видела ее. Старуха сидела у стены, перебирала крупу. Ламассатум ее знала. Знала она так же и то, что старуха больна и одинока, лечит заговорами, что дочь ее торгует собой и очень медленно умирает от постыдной болезни, что с ней самой что-то случилось.

Она очень хорошо помнила лодку, въевшийся' навек запах рыбы. Потом лодка часто ей снилась. По неписаным законам сновидений лодка представлялась то дорогой, то унылым мулом с воспаленными глазами, то башмачком ребенка, но Ламассатум точно знала — это она. Лунная ночь и тихий плеск воды… и эта комната, где-то на полпути к смерти.

Ламассатум вновь взглянула на старуху. Та, положив руки на согнутые колени, глядела на нее.

— Чего ты хочешь? — проскрипела старуха.

Голос этот Ламассатум слышала много раз. Там, в пеленах бреда, он был иным, он был как блеск на прибрежных камнях. Ламассатум облизнула губы.

Вода была теплая, внутри кружка пахла плесенью. Ламассатум все вспомнила: как стояла над кружащейся водой, как погружалась в ее темную глубину. Вот только не знала, что делать теперь.

— Давно я здесь? — прошептала она.

— Восемь дней, — ответила старуха и вздохнула. — Ах, Ламассатум, Ламассатум.

— Откуда знаешь мое имя?

— Река подсказала.

— А что еще сказала река?

— Любовь и беда рядом ходят. Живи, мотылек, рано еще, рано…

— Не говори мне о любви.

— Язык заставить замолчать всегда легче, чем сердце.

— Ты — колдунья?

— Я — старая женщина, а это само по себе немало.

— Я все помню. Ничего не скрывай от меня, хорошо? У меня был ребенок.

— Был. А теперь не будет.

— Как это?

— Известно, как.

Старуха занялась крупой. Потрясенная, Ламассатум не знала, что сказать, медленно и осторожно, как по чужому ландшафту, бродила холодными пальцами по плоскому животу.

— Мне, наверное, пора уходить, — сказала, наконец, Ламассатум.

Старуха не ответила.

— Мне, правда, заплатить тебе нечем. Разве что вот, браслет…

Ламассатум поразилась, с какой легкостью она предложила браслет старухе. Неужели это конец, неужели она готова забыть, уже забыла, и только какие-то куски, осколки, хлам… Не может быть! Она закрыла глаза. Вот перед мысленным взором Адапа. «О, Адапа, моя любовь, моя награда за все, за все! Я не одна в этом мире, никогда не буду одинока, ты — со мной». Ламассатум открыла глаза и приподнялась на локтях, хотела сказать что-то, слезы душили ее. Старуха покачала головой.