Анастасия Дробина: Любовь – кибитка кочевая

– Настя! – Варька схватила ее за плечо. – Успокойся! Дай мне ее сюда, я ее… унесу отсюда! Прочь унесу! Прямо сейчас!

Настя молчала, но младенца держала по-прежнему крепко, и все попытки Варьки забрать девочку из ее рук окончились ничем.

– Куда ты ее понесешь? – чужим, хриплым голосом спросила Настя, когда Варька отчаялась и, схватившись обеими руками за голову, тяжело опустилась на крыльцо. – Она голодная, промокла насквозь. А у меня ни капли, Гришка все высосал… Ну, погляди, как она ищет…

Малышка в самом деле вертела головкой, тычась в рубашку Насти в поисках соска, сердитый рев понемногу переходил в жалобное хныканье, и Настя медленно отшатнулась от стены.

– К соседям надо сходить. Там у Нюшки молока – хоть залейся…

– Да ты оденься хоть… – хрипло сказала Варька, тоже вставая и забирая у Насти ребенка. – Иди. Я с ней посижу, а потом к соседям сбегаю.

Настя ушла. Вскоре она вернулась – в юбке, кофте и платке поверх кое-как заплетенных волос, еще бледная, но выглядевшая спокойной, со сжатыми до белизны губами, и только на виске билась, словно собираясь порвать тонкую кожу, сизая жилка. Варька, сидящая на крыльце, протянула ей обрывок серой бумаги.

– Вот… В корзинке лежало, я сразу не заметила. Прочти, а то я дура безграмотная…

Настя взяла бумагу, расправила, повернула к солнцу.

– «Крещена Дарьей. Простите, люди добрые, самой есть нечего».

Варька встала. Прижимая к себе девочку, посмотрела через плечо Насти на непонятные ей буквы.

– И больше ничего?.. Настя, слушай, а может… Может, это не Ильи совсем?..

– Да ты посмотри на нее! – с сердцем сказала Настя, комкая бумагу и бросая серый шарик в заросли крапивы у крыльца. – Портрет просто с Ильи! А ей всего месяц, не больше! Боже мой, а я-то думала…

Она не договорила, но Варька вдруг тихо охнула. Осторожно заглянув в лицо Насте, спросила:

– Так ты… знала, что ли?

Настя не ответила. Молча взяла из Варькиных рук совсем осипшую от крика девочку и села с ней на крыльцо. Варька бросилась за калитку.

У соседей, в большой и шумной семье цыган-кузнецов, давно живущих в Смоленске своим домом, при известии о подкидыше поднялся тарарам. Сбежались женщины от тринадцати до шестидесяти лет, заохали, запричитали, табуном кинулись вслед за Варькой в дом Насти, там нестройным хором принялись жалеть, браниться, сочувствовать и вспоминать похожие случаи. Девочку тут же накормила грудью веселая толстая Нюшка, у которой молока было столько, что оно постоянно лилось сквозь рубаху, оставляя мокрые пятна на блузке. Насосавшись, малышка тут же уснула, и бабы, глядя в умиротворенное коричневое личико, дружно высказались:

– Вот беда-то, в одно лицо с этим кобелем! Бедная Настя! Настька, как будешь-то теперь? Эй, Настя! Настя! Где ты?

Насти не было. Никто из женщин не заметил, когда она выскользнула из дома, как ушла. Встревожившаяся Варька тут же обежала весь двор, покричала на задворках, заглянула даже в конюшню, но жены брата не нашла.

– Небось за Ильей на Конную побегла, – уверенно сказала Нюшка. – Ох, крику будет, никого из кофарей в рядах слышно не станет, правду говорю!

– Не, Настька не из таковских… – задумчиво отозвалась ее сестра. – Она никогда не кричит. Певица городская, голос сорвать боится.

– Ну, значит, топиться помчалась, – фыркнула Нюшка. Она сказала это в шутку, но Варька беззвучно ахнула, схватилась за голову и, подняв ветер юбкой, вылетела из дома. Яростно ударила, заскрипела, качаясь из стороны в сторону, калитка. Пискнул разбуженный Гришка, и одна из цыганок поспешно взяла его на руки. А подкидыш Дашка по-прежнему сладко спала, улыбаясь беззубым ртом.

Над высоким берегом Днепра ветер гнал по небу гряды облаков. Белые, пухлые тучки летели быстро, словно играя, и по земле, чередуясь с ярким солнечным светом, бежали их тени. Старые ракиты шелестели на ветру, показывая серебристую изнанку листьев, прошлогодние палки камышей напевно шуршали. Настя шла к обрыву, обеими руками раздвигая высокую, доходящую ей до пояса траву, розовые маковки болиголова, сныть и донник. Сладко пахло пыльцой, на цветочных венчиках деловито копошились пчелы, и от их жужжания звенел воздух. Внизу медленно текла до дна высвеченная солнцем, зеленоватая вода Днепра, над ней с криками носились стрижи, с дальнего берега, где уже косили первую траву, чуть слышно доносилась песня:

Настя подошла к обрыву, и теплый порыв ветра затрепал подол ее юбки, сбил на сторону платок. Она машинально поправила его, шагнула еще ближе к краю, держась рукой за чахлый стволик ракиты, нависшей над обрывом. Заглянула вниз, где бежала вода, вся испестренная отражением облаков и ясного неба. Глядя на игру стрижей, устало подумала: вот еще бы шаг сделать… Еще один, маленький совсем – и все… Все, навсегда, на всю жизнь. Вода, должно быть, холодная, да ведь недолго терпеть. Зато – ничего больше. Ни боли, ни слез в подушку, ни отчаяния, ни чужих насмешливых взглядов – ничего… Подняв голову, Настя посмотрела на небо – синее, высокое, в облаках. Один шаг, холодная вода, забытье… и улетишь туда, выше туч, в бесконечную, пронизанную солнцем синеву, к небесному престолу, а там – свет несказанный, беспечальный, и ангелы с серафимами, и – мама… И больше никогда не плакать. И не мучиться. И не жалеть ни о чем. Господи, как бы было хорошо… Господи, если бы только можно было сделать так… Настя вытерла мокрые от слез щеки, отвела назад растрепавшиеся от ветра волосы. Снова посмотрела вниз. Подумала внезапно: нет, не будет престола небесного. Грех смертный, за кладбищем схоронят. Вот если бы нашелся добрый человек, подтолкнул бы… Да кого же о таком попросишь?