– Настя, ради бога! Не пойду я никуда! Послушай меня, я…
– Уходи-и… – простонала Настя, зажмуриваясь, и Илья, наконец решившийся поднять взгляд, увидел, что она плачет. И плачет уже давно, потому что платочек в ее пальцах превратился в крошечный мокрый комок. – Уходи, проклятый, к девке своей! Убирайся! Кобель ненасытный, всю жизнь, всю кровь выпил из меня! Видеть я тебя уже не могу, понимаешь ты это?! Понимаешь или нет, вурдалак? Понимаешь, изверг?! Джа аври! [60]
Дашка на кровати шевельнулась, прошептала что-то, и Настя умолкла, склонилась над ней.
Илья повернулся, вышел за дверь. Медленно спустился по лестнице в сени. Долго стоял в темноте, прислонившись спиной к сырым бревнам. Из-за двери залы слышались звуки рояля, звонкий голосок Анютки напевал знакомый романс:
Все прекрасно, все понятно, все проверено,
Не вернуть того обратно, что потеряно.
А прорвется иногда из сердца крик —
Так это только, только миг.
Илья даже рассмеялся: до того к месту пришелся Анюткин романс, и до того все было плохо. И вздрогнул от неожиданности, когда сзади кто-то взял его за плечо. Он повернулся. На него обеспокоенно смотрел Митро.
– Морэ, что с тобой? Что ты, как с поминок? С Дашкой что-то, спаси бог?
– Нет. Слушай, Арапо, христа ради, отстань, – хрипло попросил Илья.
Меньше всего на свете ему сейчас хотелось с кем-либо разговаривать, а тем более – с Митро. Тот, видимо, понял это и, уже поднимаясь по лестнице, негромко сказал:
– Знаешь, что Варька твоя приехала? Табор встал за Рогожской, на второй версте. Сходил бы.
С минуту Илья стоял не двигаясь. Затем крепко, до боли, потер лицо ладонями, подумал о том, что выбирать ему не из чего, пнул ногой дверь и вышел на залитую закатным светом Живодерку.
В комнате Маргитки царил кавардак. Скрипучий комод был распахнут, и из него гроздьями свешивались платки и шали. На полу валялись черепки упавшего с окна цветочного горшка, и алые лепестки сломанной герани покрывали домотканый половик, словно брызги крови. По подоконнику были разбросаны мониста и серьги, тускло блестящие в косых лучах садящегося солнца, у порога кучей валялись атласные и шелковые платья, в углу лежала скомканная ротонда из чернобурки. Посреди этого разгрома на полу, схватившись руками за щеки, сидела хозяйка комнаты.
Вот уже второй час Маргитка безуспешно пыталась собрать хоть какие-то вещи. С арестом Паровоза рухнула последняя надежда, бежать за помощью ей было больше не к кому. Оставаться в доме было нельзя, но и идти тоже было некуда. Оставался слабый расчет на родственников матери в Кишиневе, но Маргитка точно знала, что через месяц, когда все станет заметно, ее тут же сдадут обратно отцу. Да что через месяц – сразу же, как только она там появится. Где это видано, чтобы молодая незамужняя цыганка одна разъезжала где ей вздумается, без брата или отца, без матери или тетки? Значит, путь один – на улицу. Только это теперь и остается. Все равно беречь нечего, да и не для кого уже. Вот только тряпки бы увязать как-нибудь. Хорошие тряпки, дорогие, по тротуарам тоже в чем-то таскаться надо будет… А продать сережки с кольцами – может, и на жизнь на первое время хватит.
Скрипнула дверь, и в комнату быстро вошел Яшка. Маргитка ахнула. Господи всемилостивый, как же это она на щеколду-то закрыться забыла?
Яшка пинком ноги захлопнул дверь, оглядел беспорядок внутри, буркнул:
– Нашла время барахло перебирать … – И умолк на полуслове, увидев лицо сестры. – Ты что ревешь, кикимора? Что еще случилось?
Маргитка, стиснув зубы, замотала головой: ничего, мол. Но из глаз ее с новой силой брызнули слезы, и Яшка, подумав, сел рядом с сестрой на пол.
– Чего воешь, спрашиваю? Кто тебя?
– Ни-ик-кто-о… Отстань…
– Говори, зараза! Убью! – рявкнул Яшка, и Маргитка с визгом отпрянула от брата: так он напомнил ей сейчас отца. Господи, что будет… Что же это будет, если у нее нет сил даже Яшку к черту послать?! – Кто тебя обидел? Что натворила, оторва? Почему шмотья по полу валяются? Ты что – продать все разом решила? Да не вой ты, чертова кукла, говори по-человечески, хватит икать! – завопил Яшка, уже перепугавшись по-настоящему.
Слезы Маргитки ему приходилось наблюдать не раз, но такой истерики он не видел никогда. Вскочив, он огляделся, схватил с комода остывший чайник, сорвал крышку и плеснул темным, полным клейких чаинок содержимым в лицо сестры:
– Замолчишь или нет?!
Секунду в комнате стояла тишина… а затем Маргитка вдруг расхохоталась. Ее лицо, мокрое от слез и чая, все в коричневых потеках, с налипшими на брови и ресницы чаинками, с оскаленными зубами, было так страшно, что Яшка медленно опустился на пол рядом. Неумело погладил руку сестры, сглотнув слюну, шепотом спросил:
Читать дальше