Джейн Джонсон: Жена султана

— Прекрасно.

Он снова втыкает рубиновую булавку, кладет мне руку на плечо и стискивает его вроде бы из приязни.

— Ну что ж, Нус-Нус, пойдем помолимся.

Он лучезарно улыбается мне и идет к двери, аккуратно переступая через труп, словно это просто неудобный предмет мебели. В дверях он озирается по сторонам.

— Куда, во имя Аллаха, подевался Биляль?

Потом печально качает головой, удрученный таким небрежением, и идет к мечети.

Через час, когда мы возвращаемся, у двери стоит другой страж, а все следы Биляля тщательно убраны. Комната так спокойна, что невольно задаешься вопросом: да произошло ли здесь что-нибудь? Но пока я пробую завтрак повелителя, мелкие подробности бросаются мне в глаза, и я не могу не думать о своей собственной окровавленной одежде и испорченном Коране. Не говоря о злосчастных пробковых башмаках.

Исмаил, словно читая мои мысли, говорит:

— Принеси сокровище Сафавидов в библиотеку — теперь, когда перестал дождь, откладывать нет причин.

Я выхожу, пятясь и потупившись, и мысли мои в смятении.

Стоит мне войти в свою комнату, меня охватывает неодолимое ощущение, что здесь кто-то был, пока я отлучался. Я осматриваюсь, но на первый взгляд ничто не изменилось. Потом мои ноздри расширяются: слабый отзвук нероли и мускуса, аромата самой Зиданы, запретного для других. Неужели императрица лично побывала здесь? Трудно поверить, что самая могущественная, самая опасная женщина королевства посетила мою скромную комнату, пока я был на молитве с ее мужем. Я представляю, как она шарит по моим жалким пожиткам с хитрой ухмылкой, и передергиваюсь. Откидываю крышку деревянного сундука, почти ожидая найти там что-то зловещее; но там, аккуратно сложенный, лежит белый бурнус. Я вынимаю его и встряхиваю. Нет сомнения, это тот же плащ, что был на мне вчера, поскольку золотое шитье на капюшоне неподражаемо — но там, где его пятнала кровь травника, теперь сияющая чистота, он едва ли не лучше и ярче, чем был.

Под ним лежит Коран Савафидов, его позолоченный переплет нетронут. Я вынимаю его и прижимаю к груди. Благодарю Тебя, о, Милосердный, говорю я вслух, потом добавляю, подумав: «И тебя, госпожа моя Зидана, да пошлет Всемогущий тебе долгие годы и радость». Никогда еще я так яростно не верил в милость Аллаха, в его бесконечную мудрость и сострадание.

Я бросаю плащ обратно в сундук, сую сафавидский Коран под мышку и бегу в библиотеку.

В библиотеке талеб нараспев, усыпляюще, читает суру Луна, а мой повелитель Исмаил сидит на троне, инкрустированном золотом и перламутром, погруженный в поэтические ритмы священных слов. Когда я вхожу, его глаза останавливаются на том, что я несу. Он ждет, чтобы ученый дочитал суру, потом машет рукой, отпуская его. Я вижу, что талеб тоже смотрит на книгу, и знаю, что для него мучительно быть отосланным, не поглядев на это бесценное сокровище; знаю я и то, что воля Исмаила — лишить его этой возможности. Мой повелитель неоднозначно относится к ученым: он ценит их общество за отраженный свет, что они бросают на него, но не ценит их мнение, если оно противоречит его собственному. Он меняет талебов с изрядной быстротой, поскольку не вовремя произнесенные речи или нежеланные проповеди частенько приводят их в яму с берберийскими львами или ядовитыми змеями, или к падению головой вперед в колодец.

Когда ученый уходит, Исмаил протягивает руки. У него длинные, изящные кисти, пальцы тонкие, словно у женщины. Сложно поверить, что они этим утром начисто отсекли голову любимому стражу немалых размеров.

— Дай мне его, Нус-Нус. Хочу хорошенько рассмотреть книгу, которая так дорого обошлась казне.

Я кладу Коран в руки султану и смотрю, как его пальцы играют на изысканном узоре двойной каймы, как он поворачивает книгу то так, то этак, оценивая позолоту. Его суровое лицо смягчается, словно он коснулся головы драгоценного сына или груди любимой наложницы. Удивительно противоречивый он человек, наш повелитель: яростный и нежный, жестокий и снисходительный; воздержанный и чувственный. Я видел, как он кормит приблудного котенка молоком с пальца — пальца, который потом выдавил глаз оскорбившему султана слуге. Когда я слег с лихорадкой, он отнес меня в свою постель и сидел со мной, пока я не выздоровел, утирая мне пот полотенцами, смоченными розовой водой. Его тревога за меня была сильнее страха заразиться. Два дня спустя, когда я оправился, он швырнул мне в голову кувшин воды, потому что я не сразу подал стакан. Его природа заставляет подданных в равной мере любить его и бояться.