Лана Ланитова: Глаша

– Глафира Сергеевна, к сожалению, от завещанного вам имущества осталась лишь малая часть. Вот, эта шкатулка с драгоценностями вашей тети. А также несколько тысяч ассигнациями. Мы еще произведем проверку и ревизию долгов Махневых. Возможно, там были некоторые нарушения со стороны госпожи Акиньшиной. В этом нам предстоит детально разобраться.

Глашины руки приняли увесистую серебряную шкатулку, инкрустированную резьбой и мелкими рубинами. Она открыла ее. Глазам предстало несколько жемчужных ожерелий, пять колец, пара брошек и золотой крестик, завернутый в бумагу. На этой бумаге было написано:

«Это крестильный крест Володи. Он никогда не носил его. Когда был ребенком, все время срывал его с шейки и терял на улице. Я хранила его в этой шкатулке. Береги его, Глашенька».

Руки поднесли крест к губам, она почувствовала соленый привкус. Глаша целовала заветный крестик и безутешно плакала.

Ровно через неделю дорожный экипаж привез ее в знакомые края. Стоял душистый май. Точно такой же звонкий май, какой был тогда, когда она впервые приехала к Махневым. Кажется, что ничего не изменилось, но между тем пролетела целая жизнь. Прежде чем пойти к поместью, Глафира решила посетить местную церковь и помолиться за упокой усопших. Она долго стояла у иконы Христа и Девы Марии и оплакивала души своих близких родственников. Яркий свет восковых свечей прыгал и дрожал от набегающих слез.

Выйдя из церкви, она шла по дорожке, взгляд наткнулся на плохоодетую, оборванную, сгорбленную нищенку, которая сидела у церковного забора и, вытянув правую руку, просила подаяние.

– Подайте, Христа ради, на пропитание, – заунывно клянчила женщина.

Глаше показалось, что она знает этот голос. Она подошла ближе, присмотрелась. Это была Лушка! Правда, это была далеко не та Лушка, которую когда-то знала Глаша. От прежней полноты, лоска, разухабистых движений не осталось и следа. Исчез румянец с Лушкиных щек, пропали веснушки, не горели огнем голубые хитрые глаза. Как могла измениться эта женщина за какие-то три года! Из-под серого шерстяного платка на Глашу глядели заплывшие, красноватые глаза, цвет лица казался землистым, щеки опали и покрылись сеточкой ранних морщин. Лушка вся сгорбилась и хромала на одну ногу, обмотанную грязной тряпицей. И к тому же от нее разило вином и застарелой мочой. Стараясь не смотреть в Лушкины глаза, Глаша наклонилась и подала ей милостыню. Ей не удалось ускользнуть от въедливого взгляда нищенки.

– Ба, Глафира Сергеевна, какими судьбами! Смотрите-ка, кто нас почтил своим вниманием, – и она ткнула в бок свою товарку – толстую молчаливую бабу, закутанную в зимний зипун, несмотря на почти летнюю жару. – Махневская сиротка пожаловала. Недотрога, барышня! Смотри-ка, как нарядилась… Видать, разбогатела. Надо же!

Она соскочила с насиженного места и, ковыляя и прихрамывая на одну ногу, поскакала вслед удаляющейся Глаше.

– Нет, ты постой, милочка. Постой! Ты в церкви, не за упокой ли братца и тетушки молилась? Если за них, то – зряшное это дело! – Лушка злорадно осклабилась, обнажив почти беззубый, несвежий рот. – Они оба в аду горят, а черти под их котлы дровенки не устают подкладывать. Добрая она… Дай, я тебе за доброту твою в рожу-то харкну!

Глаша остановилась.

– Луша, постой, не кричи. Что с тобой приключилось? Отчего, ты хромаешь?

Лушкино серое лицо скривилось, словно от зубной боли, дрогнули белесые брови, на лбу расцвели красные пятна, уголки сизых губ скорбно опустились, и она заплакала, размазывая слезы грязными руками.

– Что случилось? A-то вы не знали?

– Я ничего о тебе не знала.

– Владимир Иванович тогда зимой принародно меня ославил, выставил на мороз, хотел язык оторвать.

– За что? – Глашины глаза распахнулись от удивления и ужаса.

– За то, что я правду о нем рассказала. За то, что он сожительствовал с мужиком-инородцем. Я же их тогда в охотничьем домике застукала. Увидала, как барин свой уд окаянный пихал в непотребное место. Увидала, да сдуру болтнула об этом. И поплатилась сполна. Язык он мне не отрезал, но исхлестал в кровь и в солдатский полк отдал. А я сразу же тогда после стояния на морозе али от страху заболела недержанием… Сплю ли, не сплю – сама не замечаю, как мочусь. Вот и запах от меня дурной идет… Сама не рада. А в казарме солдатской и вовсе ад кромешный начался. По двадцать мужиков за ночь обслуживала. Два раза «тяжелой» была, два раза скидывала дите. К вину с горюшка пристрастилась. А ногу мне палкой один солдат старый спьяну перебил. Оттого, что у него в тот день не стояло. Вот так… А сейчас и вовсе болячку подхватила какую-то – язвит меня всю по телу. Вот – отираюсь у паперти, подаяние прошу. Побираюсь тем, что люди добрые дают. Надеюсь, что господь приберет поскорее, ибо жизня такая плоше смертушки.