Сергей Марьяшин - Дневник мертвеца [СИ]

Мои с ними натянутые отношения еще более ухудшились после того, как я случайно узнал их тайну ― или, может быть, одну из их грязных тайн. С первого дня знакомства с ними меня удивлял стиль их общения между собой. На это мне указывал еще Слава, когда впервые рассказал о них. Это было странно и как-то… не совсем правильно, что ли: я не раз видел, как старший, положив младшему руку на колено и приблизившись лицом к лицу, жарко шептал что-то; как он полуобнимал его за плечи и целовал при всех ― и множество подобных необычных поступков. Им можно было найти объяснение, будь они родственниками, но, как и говорил Слава, их различное этническое происхождение исключало подобный вариант.

Во мне стали крепнуть худшие подозрения. И однажды они получили подтверждение. В поисках нужной мне вещи я спустился на этаж ниже и зашел в одно из редко посещаемых помещений, где случайно застал нашу парочку. То, чем они занимались… это отвратительно, я не хочу описывать открывшуюся мне неприличную сцену. Они были захвачены врасплох, растеряны и не знали, что предпринять. Я увидел досаду и злость на их раскрасневшихся лицах. Не найдя ничего лучшего, я зачем-то извинился и, проклиная свою идею зайти туда, поспешно ретировался.

С того дня между нами пробежала даже не кошка, а тигр-людоед. Я не знал, стоит ли говорить об увиденном Славе. Это была их личная жизнь и, кто бы и как не относился к подобным вещам, это касалось, по большому счету, только их. С другой стороны, Славе следовало знать истинные отношения между членами его отряда, ведь в чрезвычайной ситуации они могли самым неожиданным образом отразиться на их мотивах и действиях, подставив всех нас под удар. Меня мучила необходимость что-то решить в связи с этим. Признаюсь, я так и не сказал ничего Славе ― возможно, потому, что не успел.

Они же, судя о людях по себе, были уверены, что я выдал их тайну, и возненавидели меня лютой ненавистью. Славино присутствие сдерживало их; зато когда он уходил на разведку, они, что называется, отрывались по полной. Фролов не был для них авторитетом и эти двое совершенно не стеснялись его, когда оскорбляли меня и иными способами задирали, создавая конфликтные ситуации, чреватые чем угодно ― учитывая, что все мы имели оружие. Валентин Иванович не мог вмешаться, его сдерживало беспокойство о Маше и, как я думал, разумная осторожность в отношении собственной безопасности ― все-таки его благополучие значило для будущих судеб человечества куда больше, чем машино, славино или мое.

Не буду перечислять всевозможные пакости, которыми они ежедневно досаждали мне. Я чувствовал себя как незабвенный доктор Борменталь, противостоящий коллективному Шарикову, только в моем случае было очень мало комического. Но я самоотверженно терпел, по-настоящему выйдя из себя лишь однажды; вернее, дважды, если считать и последний раз.

Первый раз произошло следующее. Я решил навестить свое убежище и проверить, все ли там в порядке; а заодно забрать дневник и кое-какие нужные мелочи. Слава по-прежнему ничего не знал об убежище; я подумал, что прошло уже много времени и не стоит упоминать о нем ― в конце концов, даже близким друзьям мы не обязаны отчитываться о своих счетах и банковских вкладах. Говорить о нем было поздно, да и не имело смысла, поскольку я не собирался уходить из отряда и возвращаться в подвал. Я видел свое будущее с ними: со Славой, Фроловым и Машей. Примерно так я рассуждал.

Выбрав удобный момент, я побывал в убежище; дом находился менее чем в часе пешего пути. Взяв необходимое, я почти сразу вернулся назад. Принесенные вещи я выдал за найденную в брошенном доме добычу, что в некотором смысле было правдой; мы честно разделили их между собой, как принято. Спустя небольшое время я сообразил, что забыл взять главное ― свой дневник.

Когда менее чем через неделю мне представилась новая возможность выбраться туда, я немедленно ею воспользовался. Еще на подходе к дому я почуял неладное. Для беспокойства не было видимых оснований, но я уже знал ― что-то не так. Сработало развившееся в последние месяцы сверхъестественное чутье, шестое чувство, не раз спасавшее меня в самых отчаянных ситуациях. Оно не было моей уникальной особенностью. Общаясь с другими, я часто слышал о подобных проявлениях и у них.

У выживших людей, оказавшихся в первобытных условиях и добывавших средства для поддержания жизни охотой и собирательством в брошенных магазинах и домах, очень скоро проснулись первобытные инстинкты, что только и позволяло им выжить. Две тысячи лет цивилизации не смогли перевесить сорока тысяч, а по иным оценкам, миллионов лет развития человека как вида. Однако те же инстинкты быстро растворили тонкую пленку цивилизованности, что самым пагубным образом отразилось на отношении людей друг к другу. Но это было скорее плюсом, ибо лучше стать живым зверем в человеческом обличии, чем мертвым интеллигентом. Или, что еще хуже, зомби-интеллигентом.