Михаил Парфенов: Лепрозорий

Гораздо больше ее интересовало происходящее во дворе. Если бежать — то сейчас, когда основные боевые действия переместились ближе к казарме. Можно попробовать прорваться в сторону того небольшого леса, у опушки которого, как ей вспомнилось, хоронили странные белые свертки. Или попытаться найти оставленную у дома капитана машину. Но там ли она еще? А может, с ее «Нивой» уже покончено? Капитан мог приказать оставить авто в каком-нибудь спецгараже на территории — ведь должны же они где-то прятать от непогоды машины.

В любом случае, оставаться в здании было опасно. Но и выйти она боялась. По двору бродило несколько автоматчиков, методично отстреливающих немногих подающих признаки жизни — на мониторе не было видно, только ли зараженных они добивают или же и своих сослуживцев тоже. Рванись она в эти мгновения на улицу, тут же получит пулю в лоб.

Что делать?.. Диана не знала. И от этого становилось еще страшнее.

В самом здании еще оставалось что-то. Она не могла определить, где именно. Камеры слежения показывали пустующие коридоры и комнаты. Но Диана чувствовала, что поблизости все еще скрывается кто-то из зараженных. Ощущала также, как в стеклянной клетке с закрытыми глазами могла определить, чем занимаются ее соседи. И вот сейчас она точно также знала, что поблизости кто-то притаился, выжидая своего часа. Также как и она ждет, пока солдаты закончат свое кровавое дело и освободят путь к свободе…

Во дворе остановился до боли знакомый «Хаммер». Диана чуть не взвизгнула от радости и удивления: Олег! Олежек, родной ты мой, любимый!

Она забыла обо всем остальном, глядя, как открывается дверца внедорожника, и из него выходит человек, чью коренастую фигуру она бы узнала из тысячи других.

Больше ждать было нельзя. Диана бросилась к выходу.

Когда-то давным-давно, должно быть в позапрошлой жизни, у нее было имя. Тогда ее звали Ольга и, насколько помнило ее изменяющееся сознание, в то время она была совершенно счастлива. Только сама не знала об этом.

Когда-то ее осудили за преступление, которого она не совершала. А может быть и совершила. Теперь ее память была слишком слаба, а разум чересчур замутнен, чтобы Ольга могла утверждать что-либо о своем прошлом с полной уверенностью. Может быть, она и правда зарезала собственного мужа кухонным ножом, защищаясь от тяжелых кулаков во время семейной ссоры, которая сейчас казалась ей просто детским сном по сравнению со всем, произошедшим после. Может быть, она и вонзила широкое лезвие в его пивное брюхо, и когда ее дочь вернулась из школы, то действительно увидела, как ее любимая мама отмывается в ванной от крови…

Всякое может быть.

Она всегда была слишком нервной, слишком импульсивной, слишком обидчивой, и всегда сама больше всех страдала от этого. Когда «на зоне» какая-то страшная женщина с хриплым прокуренным голосом и пропитым лицом с огромным шрамом на щеке, склоняла ее к лесбийскому сексу, Ольга сломала ей руку. Лесбиянка попала в тюремную больницу, а Ольга в карцер. Именно там, в сырости и темноте, она проводила большую часть отпущенного ей судом немалого срока, зная, что в общей камере ей нельзя будет ни уснуть, ни повернуться спиной к другим зечкам.

Как раз туда, в карцер, где она отбывала очередную провинность, к ней зашли те странные люди. Одного, в очках на горбатом носе и седыми волосами, звали «Арсением Дмитриевичем», а другой не представился, но был явно главным в странном дуэте. Это был хмурый безмолвный мужчина с военной выправкой, и его серый деловой костюм сидел на нем как влитой, в отличие от точно такого же, нацепленного на старикашку-очкарика. Они, а точнее Арсений Дмитриевич, но с молчаливого согласия своего спутника, сделали ей предложение, от которого она по глупости не смогла в тот момент отказаться. Ей думалось, что лучше уж стать частью некоего сомнительного эксперимента, чем сдохнуть, получив самодельную заточку в шею.

Как же она ошибалась!

Сейчас, спрятавшись за дверью туалета в малоприятной компании с разорванными на части телами смутно знакомых солдат, Ольга понимала это как никогда. Она чувствовала запах смерти в прямом и переносном смысле, и в больной ее голове боролись друг с другом лишь две эмоции: тупая, не имеющая границ ненависть к людям, привезшим ее в это кошмарное место и так долго издевавшимися над ней и над другими несчастными, и безумная горечь от осознания того, что она уже никогда больше не увидит милое лицо своей Машки. Маленького хрупкого создания, того единственного на всем белом свете существа, которое она любила всем сердцем, чей миниатюрный носик ей так хотелось чмокнуть хотя бы разок, на прощанье.