Лиля Калаус - Фонд последней надежды

С Асей надо срочно что-то делать. Уведут же девочку. В санатории пол-офиса к ней клинья подбивало. И этот мерзавец Жорка с его сальной улыбочкой… Ох! Погодите. Я что, ревную?!

Олег вскочил с кровати, походил, роняя пепел на ковёр, резко раздавил окурок в пепельнице. Боже мой, никогда такой напасти с ним не было. А вот — приключилась. Какое гадостное чувство.

У него прямо глаза раскрылись. Он-то, в простоте душевной, полагал, что весь конфликт — в звериной сути человеческой натуры. Осёл! Оказывается, ревность — это боль. Когда всё время делаешь ошибки, и не можешь остановиться. И всё так серо и глухо, и ничего не хочется. Хочется только удержать её — любой ценой, пусть даже упрёками. А когда она всё-таки уходит — воешь, как одинокий пёс на стены…

Олег вздохнул, прилёг на кровать. Необязательные мысли болезненно жужжали в голове. Завтра семинар москвича… Надо будет его выгулять вечером… В бильярд, что ли, свозить? Или в горы? Почему здесь такой холод? Надо бы обогреватель в номер поставить. А она такая красивая сегодня была… Голубая кофточка… С вырезом… И юбочка узкая… Обычно ходит во вдовьих нарядах — ничего и не разглядишь под ними… Да что там разглядывать, он же всё и так помнит… Завтра скажу… Завтра… Зав-тра…

И заснул.

И приснился ему сон — мрачный и тяжкий, как каменная плита на груди у покойника. Олег находился в темноте, безбрежной и вязкой, как болотный ил. Но у этой темноты были границы — он это чувствовал. Во сне он мог думать и рассуждать, и он сразу же рассудил, что тьма эта одновременно и безбрежна, и конечна. Тьма несла его, безропотного, в своей утробе, как беременная женщина. Он не ощущал ни рук, ни ног, но всё его существо пронизывал холод.

Вдруг он почувствовал, нет, почуял, как чует подземный толчок животное, что что-то изменилось. Его тряхнуло, потом началась безумная тряска, и тело завертело, закрутило, как в центрифуге. Он кричал, но не слышал собственного голоса. Тогда он горько заплакал, как в детстве, когда папы нет, а мама уходит на ночное дежурство, а на стенах спальни тревожно мелькают отсветы фар — это едут за ним чёрные машины, ревут, налегают своими жуткими колёсами на асфальт — выходи, Олежка-Сыроежка, мы тебя р-раз-здави-им!!!

С утробным рёвом тьма вместе с барахтающимся в ней Олегом неслась куда-то быстрей и быстрей, он уже не чувствовал ничего, кроме ужаса… И тут всё стихло и замерло. Как в оке тайфуна. Тьма отпустила его, но сама никуда не делась — она окружила его собой, шевелясь и напряжённо порыкивая. Олег парил в рассеянном луче света. А рядом плавал сияющий золотой шарик. Шарик скачком приблизился к Олегу, и он разглядел внутри маленькую кукольную комнатку… Столик… Креслица… Кроватка… Окошко с месяцем… Шарик подскочил ближе, и он увидел на кроватке скрюченную мужскую фигурку…

Тут вал тьмы взорвался такой чудовищной, иррациональной, нечеловеческой злобой, что золотистый шарик под её напором мгновенно лопнул, брызнул осколочками, как солнечными искорками…

И Олег сейчас же понял, что…

…И проснулся. Господи, какой кошмар. Два ночи. Нога затекла. Надо бы раздеться и лечь, как следует. Что-то нехорошее снилось. Что?

В дверь постучали.

Сердце зашлось в бешеном рывке. Кто это?! Ночью?! Кто?!

Облившись холодным потом, он вскочил, прихрамывая, подбежал к двери. Прислушался. Кроме собственного пульса, не услышал ничего. Показалось?

Нервы. Он отдышался, осторожно потянул ручку (в голове кто-то рявкнул басом: «Не смей! Дур-рак!»).

Коридор был тих и пуст. Как в больнице.

Он запер дверь. Принял душ, с трудом подавив желание оставить ванную открытой. Так и до паранойи недалеко.

Улёгся, нашарил пульт от телевизора. Свет, однако, не выключил. Как бы — забыл. Может, водки заказать? Нет, завтра работать. Кофе? Какой, к чёрту, кофе… Заснуть бы.

В четыре Олег решительно выключил телевизор, встал, выкопал на заваленном бумажками столе черновики каких-то планов и миссий и принялся лихорадочно набрасывать что-то на обороте.

«…Молодость, о как ты высокомерна! Как снобски заносишь ты главу свою к небесам, не постигая, что вот эти старые калоши, эти земляничные обмылки с бородавками и ишиасом, эти отвратительно хекающие и харкающие вонючие старики ещё что-то соображают своим иссохшим от виагры и гепарина мозгом. Ничего, молодость, лет, эдак, через пятьдесят ты изменишь свое мнение…»

Ася проснулась в два ночи от детского плача. У соседей, что ли? Вроде маленьких детей в подъезде не было. Может, к кому гости приехали?